Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.
Шрифт:
Но в чём-то поэт и прав.
В чём? Да в том хотя бы, что, пилотируя современный комфортабельный самолёт с множеством автоматических устройств, с почти непрерывно действующим автопилотом, лётчик все чаще ловит себя на мысли, что он только способствует огромному летательному аппарату перемещаться высоко над землёй в заданном направлении, перевозя пассажиров и грузы. И это перемещение так отдалённо напоминает ему восторг полёта в открытой всем ветрам и солнцу кабине маленького учебного самолёта в пору, когда он учился летать. Только тогда человека не покидало ощущение едва ли не птичьего парения в воздухе.
Именно эта непередаваемая радость летания на
Словом, и нам, лётчикам, близка эта прекрасная зависть поэта к обыкновенному шмелю:
Как это у Пушкина:
…Вот ужо? постой немножко,Погоди… А князь в окошко,Да спокойно в свой уделЧерез море прилетел.Но шмель всё-таки гудит… Не лучше ли почти бесшумный полет птицы?.. И бесспорно: подлинное ощущение птичьего полёта даст человеку махолёт. Над созданием этого летательного аппарата конца двадцатого века мы, собственно, со своими кружковцами и работаем сегодня. Вот, кажется, и все.
Надя задумчиво спросила:
— Но сейчас… пока ещё нет махолёта… что бы вы могли предложить всем страждущим?.. И поэту Владимиру Солоухину, коль он захотел бы дерзнуть?
— О! — загорелся Жос. — Я бы крикнул им: учитесь летать на дельтаплане!.. Если сумеете построить планёр — учитесь подлетывать на планёре! На простейшем одноместном учебном планёре, сидя на фанерной дощечке! Начинайте с отрыва от земли на высоту полуметра; разумеется, под руководством опытного планериста. А когда освоитесь с управлением — тут уж не грех будет подняться и на высоту деревьев, куда не так уж и часто залетают благоразумные шмели. И верьте! — добавил бы я. Эти первые ваши самостоятельные отрывы от матушки-земли принесут вам такую бездну радости, что вы будете смеяться и трепетать от восторга и уже никогда больше не расстанетесь с мечтой о все более захватывающих и дерзновенных полётах!
— Браво, браво, Жос! Мне и добавить нечего. — Сергей наполнил бокалы: — Милая наша Королева июня! Позвольте предложить тост за неугомонного, или, как у нас в лётной комнате говорят, «насмерть сумасшедшего» летуна, Георгия Тамарина! И пусть ему легко летается!
— И я добавлю, — подняла свой бокал Надя. — За ваш талант, Жос, за вашу смелость, за вашу дерзость в технических свершениях, за вашу целеустремлённость!.. О большем пока не говорю — я суеверна.
Спустя некоторое время Жос сказал:
— Серёжа, я не говорил тебе: Надя — студентка четвёртого курса филфака.
— Значит, вы журналист, литератор? — поинтересовался Сергей.
Надя поставила свой бокал:
— Ой ли?.. Скорее литературовед, а может, и просто преподаватель литературы…
— А ведь, поди, дерзаете?
— Не будем об этом, — она усмехнулась. — Если и пробую иногда, то поступаю со своими опусами по большей части круто.
— ?..
— Отправляю в корзину или сжигаю.
Она рассмеялась, и, глядя на неё, мужчины тоже расхохотались.
Потом Надя, посерьёзнев, тихо спросила:
— Скажите, друзья, были ли у вас… ну, что ли… отчаянные моменты, когда вам грозила гибель?..
Мужчины посмотрели друг на друга. Тамарин ответил первый:
— Меня спрашивали как-то об этом… Я отвечал и сам
Сергей взъерошил пятернёй волосы:
— Кое-что и у меня было… Такова работа.
Надя смотрела на них с напряжённым вниманием, стараясь уловить что-то, от неё сокрытое. Так, вглядываясь пристально то в одного, то в другого, она заговорила тихо, как бы сама с собой:
— Я могу ехать в метро рядом с человеком, который лишь полчаса тому назад, спасая повреждённый новый самолёт, сам с огромным трудом спасся, и ничто в душе моей не подскажет: «Взгляни на него — ведь он герой!» И если б кто-то мне и шепнул об этом, я посмотрела бы с любопытством, и только… Но если б назавтра, развернув газету, я узнала того человека по портрету, тут уж я бы заторопилась о нём прочесть. И чем талантливей бы оказался рассказ, тем острей в моей душе застряла сущность им свершённого, тем понятней, ближе и дороже он бы мне стал, этот совершенно незнакомый человек!.. Вот и выходит: только через искусство я и могу душой постигнуть тончайшие глубинные мотивы геройского поступка… Вам, очевидно, знакомы вот эти пушкинские строки:
Всё, всё, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья —Бессмертья, может быть, залог!И счастлив тот, кто средь волненьяИх обретать и ведать мог.Не правда ли: ведь это сказано и о вашем труде?! Объясните же мне, друзья!.. В чём сущность этих неизъяснимых наслаждений?.. Вот вы идёте в ответственный полет, прекрасно зная, что он связан с определённым риском, и, средь волненья, как говорит поэт, радостно воспринимаете свой взлёт, находя в нём своё лётное счастье!.. Так как же объяснить все это?..
Мужчины поглядели друг на друга, но ни один из них не заторопился с ответом. Потом Тамарин начал задумчиво:
— Мне кажется, здесь так… С незапамятных времён огромную радость даёт человеку победа над опасностью; когда он выходит победителем — чувствует себя могучим, смелым и счастливым.
Возьмите хотя бы корриду… Что заставляет человека идти на риск быть убитым быком?.. Конечно, не только денежное вознаграждение!.. В первую очередь радость победы над смертельной опасностью, горделивое сознание, что он смог продемонстрировать людям свою удаль, вызвать их восторг и поклонение…
— «Бессмертья, может быть, залог», — шепнула Надя.
— Вот именно! — кивнул Жос. — Пушкин ведь гениально наметил нам канву… Но, отправляясь на такой бой, человек отдаёт себе отчёт. Знаменитого торреро как-то спросили: «Отчего перед выходом на арену вы такой серьёзный?» — «Бык ещё серьёзней!» — улыбнулся тот.
Очевидно, нечто подобное происходит и с нами, испытателями, и перед полётом, и в полёте. А ты, Серёжа, что об этом скажешь?
— Все это так, Жос… И всё же можно ли ответить исчерпывающе на такой сложный вопрос?.. Не зря ведь Пушкин, раздумывая об этом, говорит: наслаждения — да, они неизъяснимы… В то же время поэт полагает, что именно они, эти наслаждения, может быть, и являются хоть и весьма хлипким и опасным, но всё-таки притягательным мостком для сердца смертного — в бессмертие… Заметьте: «для сердца смертного…» — не для ума!.. То есть этим поэт подчёркивает эмоциональную сущность творящейся с человеком неизъяснимости. Потому-то наслаждения и неизъяснимы, что продиктованы они не умом, а сердцем!..