Орден Святого Бестселлера, или Выйти в тираж
Шрифт:
И равнодушно, выжжен дотла, махнул рукой:
– Убейте дуру…
Польских ощутила, как ее губы непроизвольно кривятся в улыбке. Горькой? Победной? Жалкой? Нет, только не жалкой.
– Ты опять проиграл, Червь.
Заезженная донельзя фраза: Тамара Юрьевна тридцать раз подумала бы, прежде чем вставить ее в собственный текст (да и потом, наверное, вычеркнула бы), но другой сейчас не нашлось. Потому что – правда. Потому что – проиграл.
И – остальным:
– Назад!
Солдаты запнулись, почуяв в королеве – силу. Тридесятник на всякий случай покосился на Червя (вдруг передумает?!),
Она взлетела на спину Пегасу легко, в одно касание – молодая, молодая, молодая!.. Ах, королева моя…
«Последний меч Империи» покинул ножны.
Два мощных крыла взвихрили воздух, швырнув в глаза лучникам облако пыли, Пегас рванулся к облакам, унося на себе суровую амазонку, и в следующее мгновение внизу начался беспредел. Другого слова для творившегося безобразия Польских, несмотря на богатый литературный язык, подобрать не смогла. В конце концов, это локус Снегиря, значит, слово – вполне подходящее. Пусть сам отдувается, мальчишка.
Из кустов, из высокой травы на косогоре, из-за храма горохом посыпались собаки. Два десятка, не меньше. Больше! И добро б шавки-дворняги, хвосты бубликом: бультерьер, ньюф, шарпей, две овчарки, мраморный дог… Первым несся черный терьер: «собака сильная, злобная, уверенная в себе, с квадратным или приближенным к квадратному форматом». Псы кинулись на людей, клыки вцепились в древки копий, дробя сухое дерево. Лая не было: только яростное, утробное рычание, вопли укушенных, топот…
– В храм! Все в храм! Быстро!
– Это она, она наслала!
– Бой-Баба!
– Зря этого… Отщепенца! Били зря! Не надо бы…
Люди пятились к храму, надеясь на милость Кривой Тетушки, судорожно отмахиваясь копьями от наседающих псов, промахиваясь, попадая, ломая жалкое подобие строя, которое солдатам ненадолго удалось создать. Из толпы вывернулись двое: парнишка с медным обручем на шее и девица, растрепанная, визжащая, в изорванных лохмотьях. Сука колли, ощерясь щучьей пастью, устремилась за беглецами, но парнишка отчаянно подпрыгнул, уцепился за лозы, оплетшие храмовые стены, изогнулся ловким бесом, помогая девице вскарабкаться на крутой скат, и оба кошками полезли на крышу. Остальные жертвы стаи ломились в двери храма, словно тайная сила всасывала людей в бездонное чрево.
Королеве было хорошо известно имя этой силы.
Паника.
– Пленников! Держи!
– Болваны! – орет Червь. – Последнего не упустите! Главного!
– В храм!
– Не бросайте! А-а-а! Помоги-и-и-и…
Самый медлительный из солдат споткнулся, упал и уже не смог подняться под грудой собачьих тел. А если бы и смог, это ничего не меняло: дверь храма захлопнулась, лязгнув внутренним засовом. Псы жадно рвали кровавую плоть, рычали под дверью, безуспешно пытаясь в прыжке протиснуться сквозь узкие оконца-щели. Беглец с обручем и девица-растрепа, оседлав конек крыши, глазели вверх, на парящую королеву. Или как там местные выразились? Бой-Бабу? Тоже неплохо, хотя и вульгарно. Впрочем, Снегирь никогда не отличался политкорректностью.
Королева осмотрелась. Вдалеке, у крепости, возвышавшейся над заливом, шел бой. Это нормально. В подобных сочинениях вечно
А-а, ерунда.
Пора уходить, не прощаясь. В последний раз окинув взглядом пейзаж, королева рассмеялась: готовый эпизод для романа. Бери целиком, вставляй в финал. Самое сладкое дело: массовая финальная «раздача» с привлечением главных, второстепенных и пушечного мяса. Разве что, пиши это Польских, непременно ввела бы явление чародея.
Внизу испуганно заскулили псы, кинувшись наутек.
А в небе над лесом мелькнула серебряная точка, заставив откликнуться ржанием крылатую запятую Пегаса.
XXI. Рыцарь листает страницы, а маг размышляет о милосердии…
Кем нам быть в этой жизни и кем нам вовеки не стать,
Мы едва ли узнаем, поскольку меж адом и раем —
Лишь прожекторный луч, протянувшийся кромкой листа,
Ибо сцена пуста, ибо мы не на ней доиграем,
Ибо в бездне огонь, и над ним не построить моста…
…Над головой – низкий потолок из некрашеной доски-»вагонки». Лампочка без абажура на белом двужильном шнуре. Выключена. Потому что – день. И так светло.
В окне кувыркается солнце.
Я на даче у Марии Отаровны. Здесь тепло, даже жарко: наверное, АГВ или печку вовсю растопили. Голова чистая, ясная, медовая свежесть растекается в сознании, будто и не кололи мне наркоз здесь, не били по башке там. Шестеренки мыслей крутятся быстро, легко, без скрипа, одна мысль сама собой цепляет другую, та – следующую, все мудрые, тонкие, афористичные…
У меня очень мало времени. Очень. Глупо тратить его на ерничанье.
Откуда я это знаю?!
Неважно.
Поворот головы. Вправо. Рядом, на раскладушке – грузное, беспомощное тело. Разметались седые волосы. Восковая бледность на знакомом лице. Слышно хриплое, натужное, из последних сил дыхание. Что ж вы так, Мария Отаровна?..
Старуху заслоняет фигура парня в тельняшке и линялых джинсах. На тельняшке, под левой лопаткой, круглая дырка с опаленными краями. След от пули? На миг вспыхивает безумный вывод: это не человек. Это герой, персонаж, плод воображения, убитый автором. Измученный процессом рыцарь Ордена согласился, поддался на уговоры: нож не годится, слишком близко, кровь брызжет в лицо, копье устарело, яд – противно, зато пистолет в самый раз, нажать на спусковой крючок, ты даже не увидишь, не услышишь, не поймешь, только тельняшка останется смутным напоминанием, когда рыцарь продолжит рассказ о парне – как бы живом, типа существующем, строчку за строчкой, абзац за абзацем…