Орхидеи еще не зацвели
Шрифт:
— Буденный тоже говорил, что его армия — как редиска, снаружи красная, внутри белая, — сообщил Петлюра. (Кто такой этот Буденный? Командир армии или агроном?)
— …но наш отец, будучи аристократом, викарием и анархистом, хотел порвать со своим происхождением, — продолжил Шимс. — Он воспитал нас в демократическом духе и, конечно же, если бы он дожил до этого дня, то был бы весьма недоволен, что, после всех усилий, его дочь, как бумеранг, вернулась…
— Не надо было позволять сыновьям быть дворецкими, — сказал я. — В этом корень всех бед для отцов-демократов.
— А что, товарищ, — обратился ко мне один из античных хористов, — ты из Лондона? Уж больно модно прикинут.
— Ну, не прямо сейчас, но вообще-то да. Там живу.
— Стало быть, знаешь Роуболтонов,
— Да так, обедали они у меня пару раз. Чахлый старикан, зубастая девица и товарищ Пат. Но я даже не знал, что они «Красный кошмар». Хотя, конечно же, общаясь с ними за столом и видя, как они намазывают джем, нетрудно было догадаться.
— Наверно, ты их видел в прошлом году, — предположил хорист, — сейчас его уже нет. Этого Пата.
— Был похож на дохлую треску и оказался провокатором, — объяснил другой хорист, как будто бы между приведенными им фактами была прямая связь.
— Мы его кокнули, — уточнил третий.
— Так будет со всяким, — сообщил четвертый. — А то развелось их.
— Угу, — сказал первый.
— Угу, — сказал второй.
После этого по кругу пошла фляжка с чем-то крепким, и разговор вернулся к моей помолвке. Потом я сказал, что мне надо в Баскервиль-Холл, и новые друзья предложили отвезти меня на бронепоезде. Он стоит, разумеется, на запасном пути, оснащенный зенитными орудиями, чтобы отражать удары вражеской авиации по залежам угля и торфа. Он передвигается по старой ветке, которая соединяет шахты с железнодорожной магистралью и проходит в какой-нибудь миле-полутора от замка, куда мы с Шимсом легко сможем добраться еще затемно, держа курс на башни. Бронепоезд все равно нужно обкатывать, это вроде как учения, да.
Глава 28
И вот мы, вооружившись здоровенной бутылью напитка, который украинцы с незапамятных времен гонят из редиски, живописно расположились вокруг зенитной установки, пустили по ветру желто-голубой и белый с синими полосами и соломоновой печатью флаги и весело помчались в клубах черного дыма, распевая: «Лентау за летнау набои подаваи, еврейскиу павстанчеу в байу не видступаи». Шимс пел громче всех, и вообще распоясался сверх меры. Чтобы вы могли оценить его состояние, скажу, что хотя он и сохранял на лице невозмутимое выражение, но увидев в поле зайца, он швырнул в него бомбу и не попал. Я уж стал беспокоиться, не расклеится ли он окончательно и не придется ли мне его тащить домой на горбу, что, пока еще он мне камердинер, а не шурин, многие сочли бы эксцентричным. Да и тяжело, к тому ж, тащить такого здоровенного детину, кем бы он там ни был.
Между тем, закат заиграл всеми оттенками пламени. Дева, выглянув из-за золотой стены небес, наверняка осталась довольна открывшимся ей зрелищем. Облака пылали розоватым янтарем, солнце разлилось над горизонтом, похожее на расплавленный апельсин. И все дымки, все мельчайшие облачка засияли, как прически фей в свете рампы. Чудная, колдовская атмосфера окутала болота. Пьяные голоса смолкли. Мы все словно оцепенели. И в полном безмолвии перед нами предстала картина: бегущий из последних сил Генри Эрнст Баскервиль и преследующая его огромная, черная собака. Она неслась гигантскими прыжками, как будто бы летела над землей, из ее пасти, клубясь, вырывалось пламя — теплый пар, окрашенный закатным солнцем. Генри бежал старательно, я бы сказал самозабвенно, его бодрые булки работали, как жернова, при этом он взмахивал руками и, уж наверно, кричал. Но крик по пути к нам проглатывал туман, всасывало жадное болото, так что все это здорово напоминало широкоформатную цветную фильму, из озорства киномеханика или из высоких эстетских соображений пущенную без звука.
А что было мне делать в такой ситуации? Каких подвигов ждет от меня взыскательный читатель? Ох, ну, подумайте сами, вот вы мчитесь на бронепоезде, мирный и безобидный человек, и вдруг становитесь свидетелем того, как гигантский черный призрак преследует вашего доброго приятеля, и пламя клубится из пасти его (понятно, из пасти призрака, а не приятеля, потому что приятель свою сигару давно проглотил). Выскочить ли на ходу и попытаться удержать чудище за ошейник? Для Александра Македонского или Наполеона это было бы плевым делом, мчись они на нашем бронепоезде и будь у чудища ошейник. Однако я готов поспорить, что шея бестии ничем не оснащена — во-первых, кто же идет на такое дело в ошейнике, за который тебя всякий Македонский может схватить, и во-вторых, за столько веков он, то есть ошейник, все равно бы истлел, из чего он там сделан. Или надо было сказать машинисту, чтоб не выпендривался и гнал в полицейский участок? Но, как всякий добропорядочный гражданин, я уже успел побывать в местном полицейском участке и знаю: к нему не проложено рельсов, что, безусловно, является упущением, но является также и топографическим фактом. В общем, не знаю, как бы поступили вы, решительный мой читатель с пятками, раскаленными от камина, какой бы план действий мне предложили, если б, унесенный ветрами судьбы из своих домашних тапочек, на секунду оказались рядом, но, предоставленный самому себе, я избрал вот какую стратегию — выпучил глаза и отвалил пониже челюсть.
И моя стратегия сработала! Тишину разорвала пулеметная очередь; болото полетело клочьями. Монстр подскочил на месте, как гигантская блоха-балетмейстер. Было видно, что он изумлен. Сотни лет он, респектабельный фамильный кошмар, добросовестно кошмарил род Баскервилей ко взаимному удовольствию, и за это время всякое случалось, но еще ни разу никто не пытался отстреливаться из пулемета. Видно, что-то сдохло в Датском королевстве, — подумал пес, — как минимум, Офелия. Нет былых джентльменов, исчез старый феодальный дух, утеряно древнее искусство обхождения с потусторонним миром. Переждав пару минут и убедившись, что глумление над издревле заведенным ритуалом поедания Баскервилей прекратилось, но в любой момент может возобновиться, зверь обиженно взвыл и унесся за скалы.
— В Первую Мировую я был сержантом артиллерии, — сказал Шимс, с сожалением отлипая от пулемета, — хорошее было времечко. То мародерствуешь, то расстреливаешь мародеров… ах, молодость, молодость…
В этот момент я заметил, что Генри уже не бежит, а лежит.
— Шимс, — сказал я, — дело плохо. Он упал.
— Ага, — сказал Шимс и скрылся в голове поезда, который вскоре остановился. Наша зенитная платформа находилась сейчас на кратчайшем расстоянии от железной дороги до павшего баронета. Мы на задницах съехали с насыпи в вихре щебенки и ринулись ему на помощь. Но, как оказалось, эту акцию предприняли не мы одни. С противоположной стороны мелькнул зеленым сачком Степлтон. Закаленный в погонях за мотыльками, он успел к Баскервилю куда раньше нас, и когда мы прибыли, он уже вовсю делал ему искусственное дыхание.
Генри эта спасительная процедура почему-то категорически не понравилась. Что-то его в ней насторожило. Вслепую, но метко, он нанес Степлтону чисто корнуолльский удар сапогом в район солнечного сплетения, затем открыл глаза и спросил:
— Что? Что? Что? Что? А, это вы…
Приподнявшись на локте, он обвел наше сборище мутным взглядом:
— Значит, вы теперь все ее видели?
— Собаку? — спросил я.
— Собаку, — подтвердил Генри. — Здоровенная такая тварь. Я даже чуть не испугался. Как лошадь, ей-богу!
— Ты хотел сказать «как мустанг», — уточнил я. И объяснил присутствующим: — Генри все сравнивает с мустангом. Его жизнь так протекала, что он ничего, кроме мустангов, и не знает. Хотя вот, оказалось, он знает еще лошадей.
— Если речь идет именно о том животном, которое видел я, — сказал Шимс, — то это Гинефорт, собака неясной породы, предположительно помесь дога, ирландского волкодава и меделянского пса, живущая в Кумб-Тресси и принадлежащая миссис Лайонс-с. Зверь безобидный, само добродушие. Кошки на нем спят, как на кушетке. Бедняжка, видимо, потерялся во время прогулки и гнался за сэром Генри в надежде, что он будет ему кидать палочку. А возможно, предвидел опасность для молодого эсквайра и хотел встать на защиту. Ведь Гинефорт назван в честь французской собаки, признанной святой и канонизированной католической церковью.