Орхидеи еще не зацвели
Шрифт:
— Ты, конечно, родился весной? — спросил я Степлтона, незаметно перейдя на «ты», Генри давно это сделал, а я как-то сплоховал.
— Да, — подхватил он инициативу, — 14 мая. А как ты догадался?
— Вот по бабочкам. Если бы ты родился осенью, то совсем под иным углом зрения бы рассматривал это дело. Наверно, искал оправданий, объяснял, что осенние бабочки более глубокомысленные, что они не порхают попусту и вообще они во многих отношениях лучше и чище…
— А, ну да. Вот Бэрил так и говорит.
— Она родилась осенью? — вмешался Генри, прервав анабиоз при звуках любимого имени, как
— Нет, — ответил Степлтон, — она родилась в августе, но ей все равно их жалко.
— Бабочек?
— Бабочек.
— А я вот родился осенью, — соврал Генри, ведь он родился 1 апреля.
— Женщины, — сказал я, — их не поймешь. А скажи мне Джек, у женщин ведь тоже, наверно, реакции формируются индивидуально, уже после рождения?
— В каком смысле? — не понял Степлтон и как-то вроде напрягся.
— Ну, эти местные двойняшки, они ведь не одинаковые? Я хочу тебя спросить как биолога, если к тебе на свидание (предположим, что ты назначил свидание) явится одна двойняшка вместо другой, то ты что-то почувствуешь?
— Да уж наверно, — задумался Степлтон, — почувствую, что мне подсунули что-то не то.
— Хорошо, — продолжил я, в свою очередь подводя собеседника к окну, — именно «что-то не то», слово найдено. Если не ошибаюсь, это окно повернуто как раз в сторону Гримпена. Подскажи мне, пожалуйста, как быстрее пройти к «Четырем петухам»?
— Быстро не получится, — сказал Степлтон, — в любом случае пешком несколько миль. Но вообще-то самый короткий путь — по вон той тропинке, а возле вон той скалы начнется дорога, и прямо по этой дороге пройдешь до тех пор, как увидишь глубокую колею налево. Колея как раз потому и образовалась, что там находятся «Четыре петуха». Если повезет, то часть пути доедешь на телеге.
— Тогда я пошел, — сказал я. — До свидания. Как говорит лорд Икенхейм, добровольно уходя из клуба и дружески хлопая по спине вышибалу, пардоньте, что без драки.
— Генри, ты куда, тебе что, приспичило? — спросил Генри.
— Ага, приспичило, — жизнерадостно сказал я. — Мне надо побыть одному. Посидеть и подумать. Как говорится, переспать с этим.
— Но почему именно в «Четырех петухах»? — поинтересовался Степлтон, начиная что-то подозревать.
— Потому что в «Бедном песике» висит Билл-дурачок. Я против него и раунда не продержусь, а дротиков с собой у меня нет. Повисну на канатах, как мокрый носок, которому еще и врезали по голове носком с песком. Короче, ребята, пойду-ка я в село, пока светло.
— Погоди, мы с тобой, — сказал Степлтон.
— А обед? — возопил Генри. — Бэрил же готовит обед!
— Ладно, давай пообедаем. Генри, ты с нами? — уточнил Степлтон.
— Кто не с нами, тот против нас, — добавил Генри якобы в шутку.
— Нет, вы обедайте, а потом подойдете ко мне в «Петухов».
— Хорошо, — сказал Генри.
— Хорошо, — сказал Степлтон.
Глава 25
«Четыре петуха» оказались небольшим уютным заведением, в данный момент практически пустым — в зале обедал какой-то крепко побитый молью джентльмен. То есть так только говорят, что побитый, моль с роду никого не била, а скорее погрызенный. Он сидел спиной ко входу и низко наклонялся над тарелкой, будто лев — над добычей. За стойкой же никого не было, кроме барменши, которая выглядела именно так, как я предполагал, даже, как я давно предполагал, была блондинкой. При виде меня она начала лихорадочно протирать бокалы. Бздень! Один из них упал и разбился. Барменша нырнула под стойку. Я тут же нырнул за ней, оживленно и с надеждой, как тюлень — за рыбой. Общение под стойкой отлично сближает, не так ли?
— Вам помочь, мэм? — спросил я шепотом, ведь мы помним, что это происходило под стойкой, где, как я сразу ощутил, звуку разлиться особо негде.
— Для вас я мисс-с, — ответила барменша, тоже шепотом. Судя по повышению температуры воздуха вокруг нее, она зарделась.
— Что это у вас ручка поцарапана, мисс? — поинтересовался я, взяв ее за руку и нежно проведя по упомянутому месту пальцем.
— А, это Бастинда-с, — сказала она, разорвав подстоечный сумрак своей широкой улыбкой. И, подумав о причине моих слов, спросила: — Если так, если вы увидели-с, то почему ж тогда вы мне сейчас сказали «мисс»?
— А почему вы мне говорите «с»? Разве своему жениху говорят «с»?
— Так вы мой жених-с?
— Да-с, а иначе зачем вы здесь, а-с?
— Я здесь работаю-с.
— Нет-с, мэм, вы здесь не работаете-ссс. Вы работаете-ссс в замке-ссс. Но если вы теперь Орландина-ссс, то я не против-сссс.
— Да, я теперь Орландина-с. Ой! Орландина.
— Для меня главное, что это вы. Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть… этой… настурцией, что ли?
— Роза или настурция, главное, чтобы в постели не было колючек.
— Кроме вашего острого язычка… мадмуазель.
Элиза (теперь Орландина) замерла, словно прислушиваясь, а потом издала сердитое шипение, как будто прелестной, не слишком тощей змее (ссс) наступили на хвост (шшш), и заговорщицки придавила ладонью мою голову, явно чтоб я не высовывался. Ну да мне долго объяснять не надо. Значительную часть своей жизни я провел в разных укрытиях — за диванами, за роялями, под столами, в шкафах, на шкафах, в кустах все тех же роз, и еще крыжовника, под сиденьями машин и в домиках лебедей посреди озера. Если вам нужен опытный партизан, обращайтесь к Альберту Х. Вустону, и кстати, вот он перед вами.
Находиться под стойкой у ног любимой женщины — не худшее испытание из тех, которым подвергается мужчина в течение всей своей интересной жизни. Во-первых, во-вторых и в-третьих, там не пыльно, в-четвертых, за шиворот не заскакивают энергичные насекомые и там не занимаются шведской гимнастикой, в-пятых, в вашу нежную плоть не вонзаются колючки, в шестых… нет, это, наверное, во-первых, вас не атакует злобный лебедь или мускулистый скотчтерьер (это в том случае, если вы — на шкафу, потому что лебедь вам угрожает, как правило, посреди озера, хотя странно, что никто не прячется от лебедя на шкафу, мне кажется, что это место значительно лучше защищено от вторжения царственной птицы, чем ее собственный домик). Правда, я не совсем понял, в чем дело и отчего мне нельзя высовываться, пока не услышал эдакий сластолюбивый старческий тенорок. Ну, как будто пожилой козел скликает молоденьких козочек танцевать при луне в голом виде.