Орхидея съела их всех
Шрифт:
– Нет, я серьезно, – говорит она. – Очень непросто мириться с абсурдом в собственной жизни. Вот представь: девушка родилась в стареньком доме где-нибудь в Фолкстоуне, за душой ни гроша, зато красавица. В карманах пусто. Однажды она съездила с подружками на Ибицу, поездка обошлась самое большее в сто фунтов, и это были лучшие каникулы в ее жизни. Подружки становятся парикмахершами или официантками, а она подрабатывает бэк-вокалом, чтобы скопить денег и обзавестись вот такой ерундовиной, – Флёр кивает на сумку журналистки, – которая стоит, между прочим, восемьсот фунтов. Но в один прекрасный день она понимает, что известные модели, актрисы и поп-звезды получают такие штуки бесплатно, поскольку компаниям важно, чтобы потребитель видел их вещи на знаменитостях. Короче говоря, девушка становится знаменитой. Она выпускает успешный альбом и быстро смекает, что ей срочно нужен
Августус кладет в чай три, нет, четыре куска сахара. Флёр продолжает:
– И вот в один прекрасный день помощница по ошибке покупает ей авиабилет эконом-класса, и ее не пускают в представительский лаундж аэропорта. Она возмущается и требует исправить ошибку, но ее прогоняют. Она пытается поменять билет, но на этом рейсе не осталось свободных мест. А купить новый билет она сама уже и не умеет. Доходит до того, что она произносит ужасающие слова, над которыми они с мамой когда-то посмеивались: “Да вы знаете, кто я такая?” А они не знают. Ну, то есть знают, но такой – с потекшей тушью – они ей помогать не будут. Тем более что на прошлой неделе в журнале “Грация” опубликовали ту заметку, да вдобавок она прибавила в весе, с тех пор как перестала ездить на гастроли. Она готова убить свою помощницу – убить в буквальном смысле слова, – но вместо этого мечет в нее гневные смс. Сидит в салоне эконом-класса и рыдает: в ближайшие три часа ей предстоит быть обычным человеком. Нет, правда, лучше умереть. Самый унизительный момент наступает, когда она направляется к туалету бизнес-класса, ведь она никогда не пользовалась другим, и стюардесса вежливо, но твердо разворачивает ее и отправляет обратно в эконом.
Флёр делает небольшую паузу и продолжает:
– Вот когда происходит духовное прозрение. Именно в такие моменты ты готов впустить в себя свет.
– Ты так на нее похожа, – говорит Августус, качая головой. – Иногда даже жутковато. Но, пожалуйста, будь осторожна, моя дорогая. Приготовься к тому, что теперь, когда она умерла, многое может всплыть на поверхность.
Флёр едва не произносит: “Да, папа”. Впрочем, она никогда его так не называла.
– Ладно, ну а как там дела в Бате? – говорит она. – Как твоя малярия?
Августус хмурится:
– Больно. Непредсказуемо. Все то же самое. Мать отправила меня на прошлой неделе на иглоукалывание. Не помогло. Только больно было.
– Больно при иглоукалывании быть не должно. Ты сказал им?
– Нет. Все равно такие вещи мне никогда не помогают. Бессмысленно.
– Так зачем же ты пошел?
– Ну ты же знаешь мою мать…
По правде говоря, нет, Флёр ее не знала. Но о ней знала буквально все.
– Как Сесилия? Как девочки?
– У Сесилии все то же самое. Принимает новое лекарство, встает не раньше полудня и по-прежнему не разговаривает с моей матерью. Беатрикс в последнее время очень старается наладить отношения, но толку мало. А девочки… Ну, Плам – восхитительная. Вылитая Клем в ее возрасте. Лаванда – кошмар. Ума не приложу, что с ней делать. Все время требует какие-то вещи, а если мы их не покупаем, злится. Иногда я жалею, что мы не остановились на Плам. С таким здоровьем, как у Сесилии, нам бы, конечно, следовало остановиться на Плам. А может, даже и раньше.
– Наверняка это просто переходный период, – говорит Флёр. – Кажется, у Холли было нечто подобное. А у Плам разве не было? Сейчас детские товары – это целая огромная индустрия.
– Но самое ужасное – то, как она просит. Вот что меня убивает. Садится ко мне на колени и заглядывает в глаза, словно какая-нибудь проститутка, – извини, пожалуйста, но именно так это выглядит. “Папочка, миленький, ну прошу-у-у тебя”, – говорит, и ресницы так дрожат, точь-в-точь Мэрилин Монро. Где она могла этого понабраться? Противно смотреть.
Может, это действие тех самых атомов? Или она была Мэрилин в прошлой жизни.
– А друзья у нее есть?
– Да, конечно.
– Они не остаются друг у друга с ночевкой?
– Иногда остаются. По-моему, рано им еще, но Сесилия говорит, это в порядке вещей.
– Ну тогда она могла увидеть, как другая девочка выпрашивает таким образом подарки у отца. А может, подсмотрела на “Никелодеоне” или в голливудском фильме. Она, наверное, хочет произвести на тебя впечатление. Показать, какая она взрослая и как хорошо разбирается в жизни.
– Да, но потом начинаются жуткие вопли, если ей отказать.
Флёр пожимает плечами:
– Наверное, на то они и дети.
– С тобой у меня не было хлопот, – говорит Августус.
Да-да, с Флёр у Августуса не было никаких хлопот. Он исправно платил за ее учебу в школе и держался на безопасном расстоянии. Возможно, он никогда и не признался бы в том, что он – ее отец, если бы не заподозрил, что Флёр занимается сексом с Чарли – своим братом. Августус не менял ей подгузники, не покупал подарки на дни рождения и не держал ее на руках. Ни разу.
В аудитории на третьем этаже нет окон и стоит духота. Будь там окна, в них наверняка был бы виден Кентерберийский собор. Вид на собор – одна из трех основных причин, по которым люди поступают в здешний университет, но, став студентами, большую часть времени томятся вот в таких аудиториях без окон, похожих на тюремные камеры, и любуются чаще не на собор и симпатичный город вокруг, а на каракули, оставленные на магнитной доске преподавателем, который последним проводил здесь семинар. Из просторной столовой на нижнем этаже открывается идеальный вид на собор, но обычно его заслоняют ширмой – непонятно, зачем. Единственное объяснение, которое приходит в голову, – это что студентов, поглощающих обед за три фунта и сорок пенсов, считают недостойными эстетического удовольствия подобного уровня и удаляют красоту из их поля зрения, чтобы она, неровен час, не оказала на них разрушительного воздействия. Или наоборот, чтобы они, неровен час, не оказали разрушительного воздействия на красоту. Перед занятиями Бриония шла в столовую перекусить, заходила за ширму и сидела там, глядя на собор и ожидая, что вот-вот кто-нибудь придет и сделает ей замечание. Но никто не приходил.
Группа обсуждает спорное место в диалоге из “Нортенгерского аббатства”. Олли, как обычно, пускает дискуссию на самотек, да и слушает вполуха. Правда, они не должны обсуждать сейчас этот отрывок, их задание – найти в тексте элементы метапрозы. Хелен, девушка с дредами, в джинсовом комбинезоне, большая любительница поспорить и к тому же бисексуалка, находит в высшей степени оскорбительным то, что Генри Тилни диктует Кэтрин Морланд, какие цветы должны ей нравиться, и, по ее мнению, поведение Генри, а впрочем, и весь роман – в высшей степени снисходительны. Грант, широкоплечий американский студент-стипендиат, утверждает, что, на его взгляд, Генри пытается дать Кэтрин и другим женщинам свободу, научить их видеть дальше домашних хлопот и забот по хозяйству. Хелен же полагает, что женщинам нет никакой надобности в том, чтобы им давали свободу всякие там назойливые мажоры, уж как-нибудь сами, спасибо. И так далее, и тому подобное.
Бриония в спор не вступает. Она просто перечитывает это место. “А теперь вы любите гиацинты? Как это хорошо. Вы приобрели новый источник радости, а человеку надо радоваться как можно больше. Кстати, дамам вообще полезно любить цветы – это может лишний раз побудить их отправиться на прогулку. И хотя гиацинт – растение комнатное, кто знает, если у вас родилась любовь к цветам, не распространится ли она и на розы? [21] ” Бриония вздыхает. Как не влюбиться в человека, который так мягко и нежно поддразнивает девушку? Как не влюбиться в мужчину, который способен разглядеть такую огромную разницу между гиацинтом и розой? Генри Тилни знает, что любовь к гиацинтам и любовь к розам – вещи несопоставимые. Он ведь говорит не только о комнатных и уличных растениях, но и о двух разных временах года, о свете и тьме, о…
21
Остин Д. Нортенгерское аббатство. Цит. в перев. И. С. Маршака.