Орина дома и в Потусторонье

Кунгурцева Вероника Юрьевна

Сана же, влетев в печной банный зев, нашел поверх скопившейся золы, — пора было выносить ее на грядки, — черное, готовое рассыпаться пеплом, почти такое же невесомое, как сам Сана, кружево письма; уцелевший, траурно обожженный со всех сторон бумажный погорелец хранил одно-единственное русское слово — «люблю».

Глава седьмая

МЕЖ ВЕРЕТЕНОМ И ЗОЛОТОЙ МОНЕТКОЙ

Переломный срок приближался: Крошечке поздней осенью должно было исполниться семь — и Сана предпринял свои меры.

Веретено бабки Пелагеи, похожее на полосатую версту, долгими вечерами шамански кружившееся на бабушкином колене, изгрызла коза Фроська.

Сана

убедил козу-дерезу, что нынче Пелагея прядет шерсть белую овечью (от молодых овечек — получалась нежная шерсть «поярок»), а завтра будет скручивать в нити сивую козью… а прежде подчистит ей шерстку стригальская машинка, и станет коза гладко выбритой, как щеки дяди Венки перед торжественным возвращением в Город. Сивая коза попыталась возразить: дескать, нет, мой подшерсток хозяйка только вычесывает, с ножницами или того пуще, с машинкой, ко мне не суется… Но Сана ткнул ее носом в растянутый во дворе на веревке оренбургский платок (Фроська тотчас учуяла козий дух, идущий от шали) и спросил:

— Как ты думаешь: хватит твоего подшерстка на подобную красу? А Пелагея Ефремовна думает связать не один такой плат…

Дереза заблеяла: ох, дескать, что за напасть на мои старые бока, куры ведь засмеют лысую козу!

— И не только куры, — подзуживал Сана, — Володька-пастух тоже… И коровы… И Нюрин козел — Васька…

Услыхав про Ваську, коза подскочила и опрокинула ведерко, куда со звуками молочной сонаты цвиркало молоко из длинных сосцов. Бабка Пелагея вмиг осерчала и, выругавшись, как следует пнула козу, а Сана, маячивший на плече бабушки, тем временем уговаривал:

— Фрося, а давай я тебе помогу… Так уж и быть: подскажу, что нужно делать…

По его наущенью коза-дереза тайком проникла в дом, схватила, точно собачка поноску, полосатое веретено, лежащее на сундуке, и — дёру. Вскоре в избе появилось новое веретено, но не успело оно сделать свое полосатое дело, как Сана вновь натравил на него Фроську. Коза, как вроде знала, — пробиралась в дом тогда, когда все собирались в кухонном куте, так что застигнуть дерезу на месте преступления не представлялось возможным. Фроська, как собачонка, чуяла, где припрятано веретенышко, — прямиком неслась к тому месту, найдет веретено и изгрызет до того, что оно становится ни к чему не пригодным, разве что в печь его бросить, чтоб жарче горело.

И вот когда Пелагея Ефремовна раздобыла очередное — надцатое веретенышко — Крошечке уж стукнуло семь! Детей, кроме Мили, на дне рождения не было, зато позвали Нюру Абросимову, которая подарила имениннице пастуший рожок сына. Среди подарков числились: шерстяные носки — от Пелагеи Ефремовны, «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях», подаренная тетей Люцией и дядей Венкой, от матери — огромная книжка про Незнайку, с рисунками на каждой странице, и сказки братьев Гримм на языке оригинала. Лилька тотчас принялась ей читать сказку про Гензеля и Гретель по-немецки, а после каждое предложение стал а переводить на русский, при этом она щелкала пальцами и то и дело в поисках запропастившегося слова лезла в словарь, от чего Крошечка смертельно заскучала.

День рождения девочки прошел вполне мирно, но на следующий день Сана, вздохнувший было с облегчением, осознал, что ведь теперь тревожиться ему придется круглый год: беда может случиться в любой из 364 дней… До тех пор, пока Орине не исполнится восемь!

…К лету Пелагея Ефремовна — временно, конечно — отступилась, перестала приносить в дом все новые и новые веретена, много у нее появилось других забот: с огородом, с пчелами, с бедокурной Фроськой, которая то и дело отбивалась от стада, и приходилось бегать, искать ее по лесам да по зеленым лужкам. Пригонит пастух Володька стадо: все буренушки,

все козочки на месте — бегут к своим хозяйкам, трясут полным выменем, выхваляются, одной только Фроськи нет!

Бабка Пелагея, чертыхаясь, хватала внучек: дурочку Орину — за одну руку, плаксу и криксу Милю — за другую, и бродила в поисках проклятой козы-дерезы дотемна.

Сана, взлетев к сгущавшейся туче, обнаружил козу за Постолкой, в бескрайних полях молодого гороха: Фроська, объевшаяся запретной зелени, лежала в примятых кустах, опьяневшая, вальяжная, все-то ей сейчас было трын-трава… Хоть стреляй ее на месте! Как же навести бабушку, идущую с внучками в противоположную лесную сторону: к Казанкиной грани — на злополучную скотину?! Сана с лету ворвался в сознание Эмилии, дернул за одну ниточку, за другую — и вот уж Миля стала требовать, чтобы бабушка рассказала сказку про кота, петуха и лису, а то, дескать, не пойду дальше, прямо тут лягу на дороге — и все!

Пелагея Ефремовна не отшлепала капризу, как полагалось, потому как жалела «сироту» при живых воскресных родителях, и со вздохом принялась за сказку, а как дошла до «выгляни в окошко, дам тебе горошку…», так Миля запричитала, что она тоже хочет голошку-у… Орина высказалась в том же духе.

Бабка Пелагея сердито отвечала: горох, мол, в полях не наш — колхозный, по головке-де нас не погладят, ежели станем драть его, воровство это — а не что-нибудь… Вон в войну Анна Казанкина насыпала под веялкой зерна в фартук, унесла домой, так ее сослали куда Макар телят не гонял — к самому, слышь-ко, Людовитому океану! Трое мальчишек одне остались: Боря, Коля да Толя — Борьке-то уж двенадцть было, так взяли его в сучкорубы, братьев-то кормить ведь надо было, да и самому исти, так и жили до конца войны, не знай как выжили… Хорошо, хоть отец с фронта вернулся. Толя, младший-то Казанкин, Пекарем после стал, так наголодался в детстве — всю жизнь потом не мог надышаться хлебным духом… Пекарь наш — вот который утонул-то…

— Не знаю никакого Пекаля, — ворчала Миля. — А почему у нас нет голоху?

— Не посадили потому что…

— А почему не посади-или-и? — ныла девочка. — А я хочу голошку-у! Даже у лисы был гол ох, лиса, значит, сажала, а мы почему — не-ет?..

— У нас заместо гороха картошка посожена, да капуста, да морковка, а горох — это баловство одно.

Но меж тем ноги бабушки сами повернули в сторону полей — подумалось Пелагее, что надо бы там глянуть пройду-козу. Правда, пастух стадо за реку никогда не гонял… Но, с другой стороны, известно ведь, что от Фроськи-то всего можно ждать: надысь не дошла до дому, убежала на противопожарную полосу — где народ из бараков картошку сажает, — да еще овец за собой сманила.

Пятилетнюю Милю, едва уже переставлявшую ножонки в великоватых ей новых, с красной пуговкой, сандалиях, которые родители на днях привезли из Города (другие крикса надевать ни в какую не соглашалась) — пришлось посадить на закорки и плестись с девчонкой на горбу.

А как нашлась среди сладкого гороха пройдоха-Фроська, так Пелагея вмиг ее на ноги-то поставила: перекрестив длинной вицей. А уж как встала коза-дереза на копытца, так и помчалась вскачь, и бежала до своих ворот без оглядки, точно динамо-машина (бабушке Пелагее с двумя гирями по бокам ни за что за ней было не угнаться), рогами щеколду поддела — и во двор. И когда Пелагея Ефремовна добралась до дому, Фроська уж стояла в конюшне на своем месте, подле овечек, и подремывала — как вроде тут и была, но Пелагея, резко обернувшись от двери, успела застигнуть хитрованский взгляд козы, брошенный ей в спину из-под длиннющих белесых ресниц. Бабушка воскликнула: «Вот ведь дрянь-то!», и восхищения в ее словах было куда больше, чем чего-либо другого.