Орленев
Шрифт:
неумелый оратор. Устроители юбилея обещали ему обойти эту не¬
обходимость и тем не менее советовали подумать, что он скажет,
если выступать все-таки придется. Мало ли какие могут быть не¬
ожиданности! И теперь, наспех, глотая гласные, не дописывая
слов, он набросал план своей речи. Я попытаюсь изложить ее
в сколько-нибудь связной форме.
.. .Он мало что может сказать о себе, вся его жизнь прошла
на виду. И заслуги у него скромные, он
не умел и ни к чему другому не стремился. Какие он может под¬
вести итоги? Его не раз в разные годы упрекали в том, что он
слишком мрачно смотрит на жизнь. В самом деле, он часто играл
больных людей, но ведь и самый больной из его больных — ибсе-
новский Освальд, умирая, просит у фру Альвинг солнца! Он все¬
гда любил жизнь и детей, любит и теперь, он любит комедию,
юмор Гоголя, юмор Аркашки в «Лесе», юмор незатейливых воде¬
вилей, с которыми пе расставался на протяжении десятилетий.
Когда-то он прочитал, пе помнит где, может быть, даже у Пуш¬
кина, что в драмах Кукольника жар нс поэзии, а лихорадки.
Если так было и у него, ои горько сожалеет и просит простить
его. Но он смеет думать, что был в его игре и жар поэзии! И по¬
следнее замечание — по поводу столиц и провинции. Пусть рево¬
люция исправит эту несправедливость: переизбыток искусства
в центрах и ужасный недостаток в глубинах России *.
Юбилейный спектакль затянулся допоздна. Орленев играл
Раскольникова с самозабвением, как в лучшие молодые годы, и
с первых монологов почувствовал успех по напряженной тишине
в зале, переполненном сверху донизу («Даже в оркестре стояли
друг на друге»20). В тот вечер новая Россия встретилась со ста¬
рой и не отшатнулась от нее. Луначарский в одной из статей
начала тридцатых годов писал, что человеку, рожденному рево¬
люцией и способствующему ее победе, «почти неприлично не знать
такого великана, как Достоевский, но было бы совсем стыдно и,
так сказать, общественно негигиенично попасть под его влия¬
ние»21. Кто скажет — служил ли спектакль Орленева только ис¬
точником познания Достоевского? И легко ли провести грань
между знанием и влиянием, когда соприкасаешься с таким искус¬
ством? По праву современника могу только свидетельствовать, что
исповедь Раскольникова потрясла московских зрителей 1926 года
своей душевной открытостью, страстной жаждой жизни и полной
от нее отрезанностью... К концу вечера Орленев так устал, что
для ораторства у него не хватило бы духу. Да и не было нужды
в этом ораторстве. Он уже все сказал своей игрой!
Сразу после спектакля началась торжественная часть. Луначар¬
ский говорил о заслугах юбиляра перед русской культурой, о его
благородной миссии неутомимого пропагандиста и рыцаря театра
и поздравил с тем, что Совет Народных Комиссаров присвоил ему
звание народного артиста. Потом было много речей, одна деле¬
гация сменяла другую, русские актеры любили Орленева и де¬
монстрация их чувств длилась долго и длилась бы еще дольше,
если бы не позднее ночное время **. Он был счастлив — револю¬
ционная Россия признала его и наивысшим образом оценила его
труд,— по от усталости и волнения все, что происходило вокруг,
воспринимал как в тумане, в какие-то минуты ему даже казалось,
что речь идет не о нем, а о другом, незнакомом ему человеке.
* Этой темы он коснулся несколько месяцев спустя в беседе с коррес¬
пондентом журнала «Рабочий и театр», сказав ему, что «работник театра,
которому удалось создать нечто ценное», должен это ценное «не замуро¬
вывать, не музейничать», не приноравливаться к вкусам пресыщенных сто¬
личных зрителей, а «продвинуть в широкие массы, жаждущие театра, свои
достижения» 19.
** Любопытно, что в составе лепипградской делегации была старшая
дочь Орленева — Ирина, служившая тогда в Академическом театре драмы.
Эта неожиданная встреча очень обрадовала Павла Николаевича.
Может быть, это чувство появилось оттого, что была какая-то пе¬
ренасыщенность в похвале: неужели это все ему одному?! Чтобы
разогнать усталость, он пошел домой пешком по морозной, еще
снежной, ночной мартовской Москве и тогда подумал, что, пожа¬
луй, самым дорогим подарком для него в этот день было письмо
Станиславского... Юбилейные папки и сувениры кто-то из его
близких вез вслед за ним на извозчике.
Теперь вернемся к середине дня 8 марта. В послеобеденные
часы перед юбилейным празднеством, как обычно перед трудным
спектаклем, он прилег, чтобы отдохнуть, сразу уснул и не услы¬
шал стука в дверь. Дома была только нянечка Дуня, и она ска¬
зала неизвестному ей красивому и большому человеку, непохо¬
жему на тех знакомых, которые приходили к ним, что Павел Ни¬
колаевич отдыхает и просил его не тревожить. Потом еще раз по¬
смотрела па необычного гостя, которому, казалось, было тесно
в их квартире в Каретном ряду, и предложила все-таки разбу¬
дить хозяина. Гость ответил, что он пришел без предупреждения,