Орленев
Шрифт:
обидней, что исповедь спившегося, старого (такой ли он старый,
моложе его лет на пять-шесть) чиновника в его спектаклях
обычно казалась либо хлесткой и фельетонной, либо же строилась
на сплошных всхлипываниях и рыдании. Чехов поразил Орленева
с первой репетиции: его Мармеладов был человек деклассирован¬
ный, опустившийся, нищеты своей не скрывал и вместе с тем
смотрел вокруг с оттенком «некоторого высокомерного пренебре¬
жения», как сказано
в котором дико смешались ум и безумие, тоже по ремарке автора.
За долгие годы актерской жизни такой легкости импровизации
на темы Достоевского он никогда не встречал: особенно захватила
его жадность общения хмелеющего на глазах бывшего титуляр¬
ного советника, потребность Мармеладова в исповеди. Впечатле¬
ние было такое, что он давным-давно ждал этой минуты, и вот
она наступила!
И Орленев, забыв о бремени лет, об усталости и терзающих
его «комплексах», подхватил вызов Чехова. Он только молчал и
слушал. Но как! Без всякого физического напряжения, без жес¬
тов, почти не мимируя, все в нем во время этого получасового
монолога затаилось, сосредоточилось, ушло вглубь, и жили только
глаза, внимательные, тревожные, строгие, глаза заговорщика и
одновременно судьи, принимающего решение. Недавно скончав¬
шийся актер и литератор Л. Д. Снежницкий, тогда семнадцатилет¬
ний ученик школы Театра имени Вахтангова, прорвавшийся
сквозь толпу, осаждавшую театр, сквозь заслон милиции и билете¬
ров, описывая по моей просьбе этот спектакль полувековой дав¬
ности, замечает: «Казалось, между партнерами возникла внутрен¬
няя связь, своего рода вольтова дуга». Два поколения русских
актеров, два века, две театральные школы сошлись вместе. Тон
роли был задай, и Орленев провел се с таким блеском, о котором
и поныне вспоминают старожилы. После неудачи «Бетховена» (по
поводу которого «Вечерняя Москва» напечатала рецензию под
названием «Орленевская опечатка») сборный спектакль в Экспе¬
риментальном театре стал триумфом Орленева. И этот триумф
приблизил день катастрофы.
Отныне он знает меру своих возможностей, возвращаться
к прошлому ему еще по силам, браться за новое — об этом надо
забыть... Какую овацию ему устроили в Экспериментальном те¬
атре! А «Бетховен» провалился, на этот счет у него нет сомнений.
Через несколько дней после премьеры в «Эрмитаже» он встретил
на Тверской актера Гарденина, подошел к нему и спросил: «Ви¬
дели моего Бетховена?» — «Нет, Павел Николаевич, опоздал!» —
«И хорошо! Сам знаю, плохо было... Не то, нс то!» И ушел, мах¬
нув рукой. Примерно в те же дни, тоже на московской улице,
к ному кинулся с расспросами и воспоминаниями знакомый еще
по гастролям начала века в Киеве и Одессе журналист и драма¬
тург Вознесенский. Павел Николаевич спокойно ему сказал:
«Я обо всем помню, но не надо ни о чем говорить! Орленев-актер
умер!»26. Если он так себя не щадил в разговоре со случайными
людьми, значит, дела его, действительно, плохи. Физически он
был еще в хорошей, даже гимнастической форме. По утрам за¬
нимался на кольцах (они висели в его комнате в Каретном), без
труда упражнялся на трапеции, всегда, даже зимой, ходил с от¬
крытой грудью и не простуживался. Даже зубы у него никогда
не болели. Болезнь грызла его изнутри, и один из ее симптомов
был в коварстве памяти, как бы расколовшейся на две половинки.
То, что было в прошлом, память его не утратила,— играя ста¬
рый репертуар, он способен был даже к импровизации. В свой
последний рабочий сезон 1928/29 года он поехал на несколько гас¬
трольных спектаклей в Тулу и, как вспоминает актриса Сиянова,
«стоило ему выйти на сцену, как его старость бесследно исчезала
и вы видели перед собой все того же Орленева» 27, знакомого по
прежним встречам. Правда, удавались ему только те роли, кото¬
рые он «играл уже лет тридцать». Когда же он принимался за
новое — память ему изменяла, не помогали даже испытанные
технические приемы, его мнемонические записи. Что-то в нем над¬
ломилось. Кончился какой-то завод. И как он себя ни понукал и
ни взнуздывал, ничего добиться не мог. «Белый лист!» —
с грустью говорил Орленев. И все-таки надежды не терял.
В 1928 году он наконец закончил свои мемуары, работа затяну¬
лась на целые пять лет не по его вине, он писал урывками в су¬
толоке других дел. Последние строки его книги, не вошедшие
в ее окончательный текст, были такие: «Может, дождусь и моих
новых скитаний для смелых, дерзких и новых исканий, и в душе
от этого раздается страстная песня».
Надежды эти не оправдались. День ото дня его болезнь про¬
грессировала, он все реже выступал, а потом и вовсе перестал ез¬
дить и играть. Ему назначили государственную пенсию, которая
как-то обеспечивала существование его семьи. Он отнесся к этому
без особого интереса, все глубже погружаясь в свой сумеречный
мир, далекий от всего, что его окружало. Теперь состояние Орле¬