Орленев
Шрифт:
самим, взятых из реальности, такими, какие они есть, без всякой
деформации по готовым образцам сцены. Я уже не говорю о том,
что для насыщенного конкретностью художественного мышления
Орленева окружающее его общество было не только массивом лю¬
дей и их совместностью: в масштабе множества он видел каждого
человека в отдельности, как некую безусловную величину. По¬
этому его театр, несмотря на постоянное давление рутины и ре¬
месла, был
зрители, которые не знали русского языка,— во время поездок
Орленева по европейским столицам и Америке. Естественно, что
образы детства и отрочества питали искусство актера такой
непосредственной, чутко-отзывчивой, незамутненно-чистой тех¬
ники. Что же взял он от них для своих ролей и странствий?
Прежде всего чувство праздничности театра. Нельзя сказать,
что быт семьи Орловых, их близких и знакомых отличался непо¬
движностью. Напротив, происшествия, и притом криминального
характера, случались здесь нередко — самоубийства, драмы рев¬
ности, суды о наследстве, банкротства. Но эта хроника, несмотря
на ее зловещий уклон, поражала своей монотонностью, как будто
ее придумал полицейский репортер «Московского листка». Один
и тот же сценарий, одни и те же психологические мотивы, неиз¬
менно повторяющие друг друга. А праздничность в представле¬
нии юноши Орленева начиналась с неповторимости. В это поня¬
тие входил весь комплекс романтического театра: его сконцентри¬
рованный и несущий взрывы ритм; его проповедь, подымающаяся
до пророчества; его парадность; неистовство его страстей. Но это
были, так сказать, внешние условия, а суть праздничности Орле-
нев видел в импровизационном начале актерской игры и ее по¬
эзии неожиданности, в том, что актер по самому его призванию
изобретатель, в том, что прекрасное на сцене всегда разнообразно
или, во всяком случае, стремится к разнообразию.
Это был первый урок, почерпнутый гимназистом Орленевым
на вечерах художественного чтения Николая Тихоновича, на
спектаклях Андреева-Бурлака и Иванова-Козельского, в месяцы
недолгого сотрудничества в Малом театре,— урок тем более важ¬
ный, что в основной гастрольный репертуар актера входило всего
несколько пьес, содержание которых, по его словам, было безгра¬
ничным, он же коснулся только некоторых их граней. Уже в ран¬
ние годы романтика означала для Орленева нечто большее, чем
сумма технических приемов и характер стилистики. А дальше ро¬
мантика стала для него понятием и вовсе многозначным, вклю¬
чая красоту искусства в ее максимальном, шекспировском выра¬
жении, и движение к истине, в чем-то обязательно умножающее
наше знание, и служение духовным ценностям непреходящего
значения. Долог был путь Орленева от гоголевских «Записок су¬
масшедшего» до Раскольникова и Дмитрия Карамазова, но пер¬
вый шаг в сторону Достоевского и его «трагедии надрыва» можно
проследить еще в мальчишеских опытах скромнейшего любителя.
Второй урок тех лет тоже имел далекие последствия; он вы¬
ходил за пределы чисто театральной проблематики и касался
всего устройства русского общества восьмидесятых годов. Смысл
пушкинских слов «Боже, как грустна наша Россия!» Орленев по¬
чувствовал очень рано. Здесь сошлись многие обстоятельства —
неурядицы в семье, горькие сомнения отца, раннее знакомство
с книгами Достоевского, нищенский быт и дерзкие мысли студен-
тов-репетиторов, перетаскивавших его из класса в класс, и даже
контраст между жизнью как она есть в реальности и ее принаря-
женно-благополучной моделью в театре. Этот лицемерный маска¬
рад удручал Орленева, и, может быть, потому в зрелые годы он
сознательно подчеркивал в бытовых ролях диссонирующую траги¬
ческую ноту. Ему ничего не надо было для этого выдумывать, он
просто шел по следам своей памяти.
В ряду спутников детства Орленева в первую очередь следует
назвать его старшего брата Александра, не раз служившего про¬
тотипом для его больных и нервных героев. Пока они жили ря¬
дом, он не проявлял особого интереса к больному брату, а когда
расстались, мысль об «этом несчастном эпилептике» долго пресле¬
довала его. Александр сравнительно рано умер, но его черная
тень прошла через всю жизнь Орленева. Одна из лучших его ро¬
лей первых провинциальных сезонов — Юродивый в историче¬
ской хронике Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуй¬
ский» — была целиком построена на воспоминаниях о брате, на
его «больных интонациях, жестах и мимике». Орленев сыграл
Юродивого, первого «неврастеника» в его богатой галерее героев
этого амплуа, в Риге в 1887 году, будучи еще дебютантом.
Спустя четыре года, в Ростове-на-Дону, опять промелькнул образ
больного брата в неподходящей для того водевильной роли гим¬
назиста Степы («Школьная пара»). И сколько было таких ро¬
лей-реминисценций на темы детства в его раннем репертуаре,
начиная с пьесы Гауптмана «Больные люди» и кончая весьма