Орленок
Шрифт:
Он ласково потрепал по крупу взмыленную лошадь.
— Досталось тебе, старик! Ничего, теперь мы с тобой отдохнем.
Оба приятеля развалились на телеге, и мясистые капустные листья заскрипели у них на зубах. Утомленная лошадь плелась шагом, но доехали все-таки засветло, и щи поспели к ужину.
Первый арест
Обезглавленный петух, судорожно взмахивая крыльями, пролетел над двором и камнем рухнул вниз. Алая струя из перерубленного горла, темнея, впитывалась в песок. Перепившиеся немцы гонялись за
Бабушка Марья Петровна сидела на лавке, скрестив на коленях узловатые жилистые руки.
— Ходила за ними, кормила, поила… Племенные ведь, — шелестела она одними губами. Две слезинки, выкатившись из ее линялых глаз, замешкались в путаном узоре морщин на щеках.
— Молчи, мать, терпи, — невозмутимо наставлял дед. — Война, она терпения требует. Понимать надо.
Краснорожий немецкий солдат швырнул на колени бабушке еще теплое тело птицы.
— На, матка, делай!
Марья Петровна вздохнула и начала покорно ощипывать гуся.
— И ты! — Немец сунул Павлу Николаевичу убитую курицу.
Стараясь сохранить спокойствие, тот принялся за непривычное дело. Но руки не слушались. Он выдергивал перья, разрывая кожу и оставляя невыщипанным пух.
— Нет гут! — Немец отнял у него курицу. — Давай солома. Печка топил.
Павел Николаевич вышел на крыльцо. С глаз долой все-таки легче.
По ту сторону улицы темнел затушеванный мелким осенним дождиком стог. Чекалин перешел через дорогу. Уж лучше было ему уйти к партизанам в землянку или даже уехать с женой, чем прислуживать фрицам!
Правда, командир Тетерчев говорит, что здесь он нужнее для связи, а все же тяжко ему здесь. Работали, детей растили, радовались на них. И на вот! Семью развеяло кого куда. Все нажитое трудом разграблено. Только хата уцелела. Надолго ли? Уходить будут — подпалят.
В частой сетке дождя смутно наметилась фигура человека. Павел Николаевич вгляделся, и не то от радости, не то от испуга сильнее застучало сердце.
— Шурка!
Когда он подошел ближе, отцу показалось, что похудевшее обветренное лицо его стало взрослее и строже.
— Не ходи в избу: у нас немцы стоят, — сказал Павел Николаевич, — человек тридцать.
Шура усмехнулся:
— А почем они знают, что я партизан?
— Ступай лучше во двор. Полезай на сено. Я тебе и поесть туда принесу.
— Чего я не видал на сене? Мне поговорить с ними нужно, выведать. Я ведь не в гости к вам пришел.
— Тсс! — Павлу Николаевичу вдруг почудилось, что по ту сторону стога кто-то дергает сено. Сделав знак сыну, он тихонько обошел стог. И снова померещилось ему, что кто- то проскользнул в потемках.
— Да ну тебя, папка! — подсмеивался Шура. — Какой ты пугливый стал. Не бойся, мне не впервой. Ничего не будет.
Отец дал ему вязанку соломы.
— Что с тобой поделаешь! На, неси.
Немцы занимал, чистую половину избы. Хозяева ютились в той, что поменьше, около печки. Но дверь была открыта для тепла.
После ужина погасили свет и легли. Шура с отцом на одной койке. У немцев еще горела лампа. Они громко говорили о своих делах, не подозревая, что колхозный паренек внимательно прислушивается к их словам и почти все понимает.
— Слышь, папка, — прямо в ухо отцу зашептал Шура, — они мост хотят поднять на быки. Железнодорожный… Который наши взорвали при отступлении. Ничего, пускай поднимают. А мы обратно взорвем. Аммоналу у нас хватит.
— Тише ты! — Павел Николаевич заткнул ему рот рукой. — Они понимают по-нашему.
— Ни черта они не понимают! — глухо из-под отцовской руки пробормотал Шура.
Минуту спустя он уже спал, беспечно посапывая носом. Задремал и отец.
Где-то прокричал случайно уцелевший петух. В другом конце деревни робко и неуверенно, как будто предчувствуя свою скорую гибель, откликнулся ему второй. В темноте деревенской улицы вдоль спящих изб ощупью пробирался человек. Проходя мимо дремавшего патруля, он остановился и сказал что-то солдату. Тот ушел в избу. Немного погодя в полуосвещенном прямоугольнике двери показались двое в немецких шинелях. Электрический фонарь бросал в темноту снопы света, обрызганные дождем. Человек в ватной куртке шел впереди, немцы за ним. У избы Чекалиных они остановились. Двое вошли в избу. Третий, сутуля плечи, ушел в дождь, в темноту.
— Ты есть кто?
Павел Николаевич раскрыл сонные веки, но тотчас же опустил их: резкий свет электрического фонаря слепил глаза.
Рыжий рыластый немец грубо тряс его за плечо:
— Ты есть кто? Отвечайт.
— Чекалин, Павел Николаевич.
— Сколько лет имеешь?
— Сорок два года.
— А то кто есть? Сын?! — Рыластый ткнул пальцем проснувшегося Шуру.
— Да, сын.
— Какой он возраст?
— Шестнадцать лет, — спокойно разглядывая немца, ответил Шура.
— Вы есть арестованные… Одевайт!
Побег
Один конвойный шел впереди, другой сзади, Чекалины, отец с сыном, посредине. Дождь не переставал. Глина вязла к ногам. Шура потерял калошу и остановился.
— Ну! Иди!
Немец ткнул его прикладом в спину.
Привели в избу к Филиппихе.
— Павел Николаевич! Шура! — сочувственно заохала хозяйка. — За что они вас?
Подошел офицер. Прокартавил, ослепляя электрическим фонарем глаза:
— Пагтизаи? Где лесная хата? Где отгяд? Где мины?
Павел Николаевич развел руками:
— Мы ничего не знаем. Мы из деревни никуда не ходим, здесь всегда и живем.
— Пагтизан! — упрямо твердил немец.
— Да ведь это же пчеловод наш колхозный. Мед, мед! Сладко! — пыталась объяснить немцу Филиппиха. — А Шурка— сынишка его, в школе учится. Зачем вы их забрали? Мы всех их знаем.
— Молчи, матка! — топнул на нее офицер и, сказав что- то конвоиру, вышел.
— Слышь, папка, — зашептал Шура: — дорогой рыластый говорил другому по-немецки, а я все-таки разобрал: «Жена — коммунистка, а сын — партизан». Откуда же немцам знать? Никто, как свой, выдал.