Орленок
Шрифт:
— В город поведут, — шепнул тот. — Я слышал. Как мы? Сейчас или оттуда?
— Сейчас, там хуже. — И, увлекая за собой сына, Павел Николаевич шмыгнул за сарай. Оба пригнулись, слушали.
Окрики конвойных… Обрывки слов… Нет, никто не заметил. Решились. Поползли огородами. Что-то загрохотало совсем близко. Оба замерли.
— Едут, — шепнул Павел Николаевич.
Машина с пулеметом зашуршала в кустах орешника, окаймлявших огород, и, обдав брызгами, осыпав пожелтевшими мокрыми листьями, пронеслась мимо.
— Свернула, —
Ползком пробрались они через поле, потом перемахнули железнодорожную линию и скатились с насыпи в лощину.
— Здесь переждем дотемна. — Павел Николаевич вынул из-за пазухи остатки каравая, который сунула ему сердобольная Филиппиха, отломил половину Шуре.
— Последний. Надо как-нибудь потерпеть.
— В землянке накормят, — хрустя пропеченной коркой, посулил Шура. — Дядя Коля у нас знаменитый повар.
Весь день дул пронзительный ветер. Он разогнал тучи и подсушил грязь. Павел Николаевич часто прикладывал ухо к земле.
— Мельница стучит, слышишь? — Он осторожно поднял голову. — Возы! Это с мельницы. Не иначе — муку везут.
Шура смотрел по направлению его взгляда, подняв руку щитком над глазами.
По дороге, седлом выпирающей над двумя лощинами, медленно тащились возы, доверху набитые пузатыми мешками.
— Оружие бы нам! — вздохнул Шура. — Немцев бы шлепнули, а муку себе в лес.
— Об чем забота! — усмехнулся отец. — Тут впору бы ноги унести, а он…
— Ничего, мы по муку еще придем! — с уверенностью заявил Шура.
Стемнело. Теперь можно было размять застывшие от неподвижности руки и ноги.
Чекалины шли выпрямившись, бок о бок: плечистый, не по летам рослый сын и на полголовы ниже его, но тоже крепкий, по-молодому статный отец. От быстрой ходьбы они разогрелись Ветер обжигал щеки бодрящим холодком.
Шура радостно засмеялся.
— Ты что? — удивился отец.
— Так! Из-под носу у гадов ушли. Хорошо!
— Рано пташечка запела, — проговорил Павел Николаевич невесело. — Сегодня ушли — завтра можем попасться. Беда со всех сторон стережет.
— А ты что же, думал партизанить, да без тревоги? — усмехнулся Шура.
— Ну какой из меня партизан! — насупился отец. — Не к лицу вороне в павлиньи перья рядиться. Помочь — я с дорогой душой помогу, медом ли, мясом ли, мукой… не жалко. Что узнаю, расскажу. Отчего не рассказать? Только вояка из меня, чего там греха таить, никудышный. Я, сынок, сызмалетства пчеловодом был, рыбачил. Опять же охотник я неплохой и хозяин тоже. Кого хочешь спроси, никто не похает. Но чтобы воевать…
— Ты, отец, это оставь! — сурово оборвал его сын. — Ребята воюют, женщины, а уж мужчине совестно руки складывать. Да и податься тебе теперь некуда, кроме как к нам в землянку. «Жена — коммунистка, сын — партизан», слышал?
Павел Николаевич молчал. Шура говорил с ним, как старший. И возразить ему было нечего. Отступаться и правда не приходится.
Чтобы обойти немецкие посты, приходилось дать крюку и переправляться вброд через речку. Ледяная вода колючими иглами впилась в обнаженные ноги, выскочили на берег, как ошпаренные. Бежали босиком, пока не обсушил ветер. Потом обулись, пошли медленнее. Углубляться в лес ночью не стоит. Павел Николаевич, как опытный охотник, хорошо это знал. И с дороги сбиться легко, да и свои могут обстрелять, не распознав. Заночевали в стогу на опушке. Шура зарылся в солому.
— Залезай и ты, — сказал он отцу. — Хорошо, тепло.
— Нет, уж я постерегу. Мне все равно не заснуть.
Ветер снова нагнал тучи и стих. Потеплело. Стал накрапывать дождь. Павел Николаевич обошел вокруг стога, прислушался. Потом вырыл в соломе нишу и укрылся от дождя. Тоска одолевала. Вот приходится ему, трезвому, трудолюбивому хозяину, скитаться без крова и пищи, как бездомному бродяге. А за какие грехи? За что разбита его мирная, налаженная жизнь? Ненависть к врагу душила его. Скорей бы рассказать кому-нибудь, поделиться, не то задохнешься от злобы.
— Шура, — позвал он, — Шура!
Но тот уже крепко спал.
До землянки добрались только утром.
У входа дежурил Ильичев. Завидя Шуру, он встрепенулся, просиял:
— Ну то-то! Заждались мы тебя.
Шура приложил палец к губам и, сделав знак отцу, начал спускаться по осклизлым земляным ступеням.
Партизаны просыпались. Дядя Коля, зевая, растапливал печку. Макеев с Тетерчевым тихо о чем-то разговаривали.
— А вот и я! — раздался у входа веселый Шурин голос.
— Саша, жив! — бросился навстречу комиссар. — Все тут за тебя перетревожились.
— Жив, здоров и еще одного партизана привел. Мы с отцом, можно сказать, чудом из петли ушли. Только дайте нам чего-нибудь поесть: голодные мы. как черти!
Трофеи в пользу воронья
— Павел Сергеевич, немецкие машины в Лихвин идут… Целая колонна. Не пропустить бы… надо скорей.
Разгоревшийся, потный Шура часто и жарко дышал, нетерпеливыми глазами торопя комиссара.
— Погоди. Говори толком, по порядку. Откуда идут машины?
— Из Перемышля.
— Сколько их?
— Много. Я не успел сосчитать.
Снарядились в несколько минут и четверть часа спустя вышли на дорогу, ведущую в Лихвин. В самом конце ее, там, где хмурое небо сливалось с землей, наплывало темное пятно.
— Они! — Шура торжествовал. Как он верно рассчитал расстояние! Вовремя вывел отряд куда нужно, чтобы не пропустить колонну.
По команде Макеева залегли в кювет.
Шура держал наготове свой полуавтомат. Это была первая боевая вылазка, в которой он участвовал. До сих пор его посылали только в разведку.