Орлиная степь
Шрифт:
— Вы уходите? Сейчас?
— Скоро.
— Я вам завидую, — сказала Женя со вздохом и, подойдя к перегородке, за которой работала, поставила на нее оголенные локотки. — Желаю вам большого-большого успеха! Каждый раз вы должны сообщать мне только приятные новости. Обещаете не огорчать меня?
— Обещаю, — улыбнувшись губами, ответил Леонид.
Женя Звездина искренне вздохнула.
— Как жаль, что меня не пустили в степь! А ведь я тоже ехала, чтобы работать на целине, именно на целине! Ах, как я завидую вам! Весна, степь, высокое небо, цветы…
Багрянову хотелось сказать, что, кроме тех красот, какие перечислила
— Хотите, я вам пришлю букет цветов с целины?
— Серьезно? — обрадовалась Женя. — Честное слово?
— Совершенно серьезно!
— Ой, буду рада! А не забудете?
— Постараюсь не забыть.
— Я все же напомню по рации! — Отлично. Но где же директор?
— Он сейчас будет, — с улыбкой ответила Женя. — Вы его подождете? Заходите ко мне, присядьте!..
Но Леонид Багрянов, уже начиная испытывать неловкость от разговора с черноглазой красавицей, сказал, что он хочет встретить директора, попрощался и вышел из конторы.
С крыльца Леонид сразу же увидел на дороге, ведущей в село, новенький, прыгающий на выбоинах вездеход. Из толпы у саней крикнули:
— Директор едет!
Расплескав лужу, вездеход остановился у самого крыльца конторы. Илья Ильич Краснюк долго ворочался на сиденье, неловко высвобождая из машины ноги. Шофер раз-другой. порывался было помочь ему, но сдержался, сообразив, что этим может нанести при всем честном народе немалый вред авторитету директора. Кое-как Краснюк выбрался из машины, недружелюбно взглянул на Багрянова, спросил:
— Вы все еще здесь?
— Ждем вас, — вспыхнув, ответил Леонид.
— А зачем меня ждать?
— Мы думали, что вы… проводите нас, — замялся Леонид. — Поговорите.
— Теперь не время для митингов, товарищ Багрянов! — заговорил Краснюк громко, с таким расчетом, чтобы его слышала вся бригада. — Дорог каждый час, каждая минута! — Размашистым жестом он указал на степь. — Видите, что делается? Потоп! А вы стоите и теряете время! Безобразие! Выходить немедленно! — И Краснюк тут же, повернувшись, поднялся на крыльцо.
Леонида до онемения потрясло то, что произошло. «Какой негодяй! Какой, мерзавец! — кричал про себя Леонид, не в силах оторвать взгляд от окон конторы, за которыми мелькала фигура Краснюка, и тяжко, до удушья страдая от только что перенесенного унижения. — Ну, погоди, подлая твоя душа! Мы тебе припомним, как ты провожал нас в степь! Мы этого не забудем!» Когда его окликнули, он едва разжал пальцы, стиснутые на верхней жердине палисадника…
При полном безветрии солнце плавило снега. Начиналось степное половодье. В степи, до жути просторной и безлюдной, всюду виднелись стаи пролетной птицы. По солонцам, где снег пропитался грязной желтизной, озабоченно, всполошен-но гоготали гуси и неумолчно, без всякой нужды перекликались непоседливые, верткие чибисы. На полой воде, появившейся в низинках, царственно проплывали, блистая изумрудно-сизым брачным оперением, кряковые красавцы селезни и отдыхали табунки голубой чернети. Словно бы разминаясь перед дальнейшим полетом, нырки поочередно приподымались над водой и, трепеща, играли на солнце белыми зеркальцами крыльев, а потом, поворачиваясь друг перед другом, охорашивались, чистили
Бригада Багрянова двигалась на Лебяжье «зимником», вдоль кромки соснового бора. Головной трактор вел Ванька Соболь — подбористый чернявый парень с длинным чубом. Он зорко поглядывал вперед, стараясь своевременно обходить опасные места: снежницы, где могли быть любые ямы, с виду небольшие, но глубокие ярки и особенно солонцы. Иногда он останавливал трактор, вылезал из кабины, оглядывался на колонну, осматривал степь, кое-где уже в серых плешинах, и, возвращаясь на свое место, задумчиво произносил:
— Да, припоздали!
Ванька Соболь был родом из Лебяжьего. Когда-то он уже работал трактористом в родной степи, но заработок в те годы был низкий, и своенравный парень, бросит, трактор, подался в Кузнецк. В шахтах он зарабатывал хорошо, но никак не мог одолеть свою тоску по Лебяжьему да все чаще и чаще вспоминал навсегда врезавшиеся в память темные глазоньки Тони Родичевой. Узнав о том, что трактористам наконец-то установили большой, верный заработок, Ванька Соболь засобирался в Лебяжье, где доживали свой век его родители. А тут вдруг представился случай не просто уехать, взяв билет на вокзале, а уехать с почетом, по комсомольской путевке получив при этом немалые деньги. Ванька Соболь не мог, конечно, упустить такой счастливый случай.
Но беглеца долго не хотели принимать в Залесихе. Взбунтовались многие старые трактористы: дескать, по какому такому праву он оказался новоселом, когда весь его род — сибирские старожилы? Немало пережил Ванька Соболь неприятностей, тревог, горьких минут и уже подумывал, что придется искать для работы другое место. Его выручил агроном Зима: он помог ему попасть во вновь создаваемую бригаду Багрянова. Ванька Соболь был назначен старшим трактористом и, чего совсем не ожидал, получил сполна все деньги, какие полагались новоселам. Теперь большая пачка банкнот, аккуратно завернутая в газету, лежала во внутреннем, застегнутом на булавки кармане его пиджака и вызывала у него самые неожиданные радостные мысли.
Ванька Соболь, безмерно радуясь тому, что едет в Лебяжье чин чином, да еще в бригаде по поднятию целины, да еще с деньгами, был очень возбужден и разговорчив. Он с увлечением рассказывал своему сменщику Феде Бражкину, молодому пареньку из Белгорода, о красоте и богатстве родных мест, об охоте, которой увлекался с детства, и даже в минуту откровения признался, что в Лебяжьем у него есть девушка — любовь. Это признание больше всего заинтересовало Федю Бражкина, которому исполнилось только девятнадцать.
— Как звать-то ее? — спросил Федя.
— Тоня.
— Красивое имя! Кто ж она такая?
— Обыкновенно, колхозница! Не пришлось ей город ехать учиться: мать на тот момент овдовела, да и дед здорово ослаб. А то бы ее сейчас рукой не достать!
— И красивая?
— В городе таких не видал…
— Вот здорово!
— Здорово, да не очень!
— Как так? Почему?
— Говорить тебе или нет? Не выдашь?
— Никогда! Отрежь тогда язык!
— Тут вот какое дело… — Соболь помедлил, раздумывая, — Теперь вот понаехало столько московских хлюстов, что все может случиться. Боюсь, как бы не закружили ей голову!..