Орлиная степь
Шрифт:
«Если жить с таким дурным характером, много еще бед натворю, — думал он. — И зачем я только уродился таким?»
Но уродился-то он, конечно, совсем другим. Разве он был вспыльчив? А кого обижал? Кому говорил резкие и грубые слова? Ничего этого не было. Когда же появился у него дурной характер? Неизвестно. Одно ясно и памятно: совсем-совсем другим стал он после тяжелой болезни в деревне Загорье, где узнал о гибели отца. Молодым некогда следить за собой: у них много более важных дел. Долго не следил за собой, не видел себя со стороны и Леонид Багрянов. И только в последние годы стал иногда замечать
Смерть Куприяна Захаровича была второй, самой памятной смертью в жизни Леонида. Она не могла затмить его личной беды, но отодвинула ее на второй план. Она заставляла непрестанно думать об осиротевшей семье Куприяна Захаровича, о судьбе его родного села, о его родной степи, о мыслях Куприяна Захаровича перед кончиной… Все эти дни Леонид был болен, как и после гибели отца, и у него было одно, может быть, странное, но совершенно неотразимое желание: он хотел взглянуть на лицо Куприяна Захаровича в гробу. Ему думалось, что он прочтет что-то особо важное в его навечно застывших чертах, такое, что обязательно надо запомнить на всю жизнь.
Со стороны Лебяжьего вдруг долетел знакомый стукоток мотоцикла. Леонид взглянул вперед и увидел Хмелько. Как обычно, она летела на предельной скорости, то и дело взлетая вместе с мотоциклом над землей. Чуя недоброе, Леонид остановил Соколика и спрыгнул с рыдвана.
Заглушив мотоцикл, Хмелько сказала суховато:
— У меня важное дело.
— Дождалась бы!
— Мне поручили встретить тебя.
— Кто поручил?
— Правление колхоза.
Леонид старался по лицу Хмелько догадаться, в чем дело. Впервые он видел ее такой серьезной, встревоженной и даже чем-то испуганной.
— Говори, — потребовал Леонид.
У Хмелько был незнакомый, лихорадочный взгляд.
— Тебе не надо появляться в селе.
— Почему же? Я еду на похороны!
— Поздно. Его уже похоронили.
— Как похоронили? Не может быть! — выкрикнул Леонид и взглянул на наручные часы. — Как это случилось?
— Его привезли из Залесихи утром.
— Как же так? Ведь мне же надо! — растерянно проговорил Леонид.
— Поздно, — повторила Хмельно твердо. (На самом деле прах Куприяна Захаровича еще только везли из Залесихи в Лебяжье.) — Сейчас все село собирается на поминки.
— Так я побуду хотя бы на поминках.
— Но ведь туда тебя не приглашают?
— Вон как! Не приглашают?
— Нет. Так мне известно.
Леонид потемнел и медленно сжал челюсти.
— Понимаю, — проговорил он глухо.
— Ты не страдай, — сказала Хмельно мягче. — Это мера предосторожности. На поминках будет много пьяных. Зачем их раздражать?
— Кто не пускает меня в село? — вдруг спросил Леонид.
— Не горячись. Тебе не советуют.
— Кто?
— Все наши руководители.
— Ид-диоты! — сквозь зубы выговорил Леонид. — Они клевещут на все село. Разве народ сейчас такой?
— Народ не такой, а среди народа всегда найдутся люди вроде Орефия Северьянова, — заметила Хмельно.
— Что он может сделать, ваш Орефий?
— Я сама, слышала: он угрожает.
— Иные любят грозиться.
— Он может и сделать.
— Паника! Может, ты одна испугалась?
— А почему бы мне и не испугаться? — спросила Хмелько с вызовом. — Да, я боюсь!
У нее внезапно перехватило горло. Она взглянула на Леонида совершенно беспомощно, по-детски.
— Ну, вот что!.. — сдаваясь, заговорил Леонид. — Я беру твой мотоцикл, а ты садись на Соколика и возвращайся в село. Коня передашь Ваньке Соболю. Он будет на поминках. Пусть везет продукты. И самое главное: сдашь на почту вот это письмо.
Хмелько взяла из рук Леонида письмо.
— В Центральный Комитет? О чем?
— Тут его мысли о целине, о совхозе, — ответил Леонид.
— Куприяна Захарыча?
— Да.
На дороге в село показались два всадника. Это были Иманбай и Бейсен. Они тоже ехали на похороны.
От боли так раскалывало голову на части, что Ванька Соболь несколько секунд выл со смертной тоской. Потом, с ужасом ощущая, как куда-то проваливается сердце, он вдруг услышал, что совсем рядом кто-то мощно сопит огромными ноздрями. Соболь открыл глаза и, увидев, что вокруг темным-темно, поспешно, с испугом приподнялся, упираясь ладонями во что-то мягкое, вероятно в расстеленный под ним ватный пиджак. Разве сейчас ночь? Но почему ночь, когда должен быть день? Да и где он? Что с ним? И, наконец, кто это сопит рядом с ним в кромешной темноте?
Ванька Соболь начал панически обшаривать место, где спал, а может быть, и умирал. В это время вблизи кто-то оглушительно фыркнул — у Соболя так и обмерло сердце. Наконец он догадался, что около него конь, а сам он скорее всего в рыдване. Да, да, так и есть. «Где же вожжи?» — мелькнуло безотчетно в гудящей голове Ваньки Соболя. Он опять начал шарить вокруг себя, но вожжей в рыдване не нашел — вероятно, они упали и обмотались вокруг ступицы. Потому конь и стоит. Куда же он, Соболь, ехал? В Заячий колок? Нет, он не помнил, чтобы ехал в степь. Но сейчас он был, конечно, в степи. Вон вдали, в разных местах низко над землей вспыхивают, колышутся и мерцают красноватые огни, а в воздухе густо пахнет гарью. Стало быть, близко палы. Огонь бушевал в степи весь день, вырвался из-под власти людей, разошелся по раздольям широко-широко да и сейчас не может угомониться — мир сгинул во мраке, а огонь все мечется, все выискивает и выискивает бурьянистые залежи.
Значит, он все-таки ехал в Заячий колок?
Кое-как Ванька Соболь слез с рыдвана. Он угадал: вожжи действительно обмотались вокруг ступицы, да так, что их, вероятно, и не распутать в темноте. Соколик со свернутой набок, к одной оглобле, мордой стоял на целине, но дороги перед ним не было. Так что же, он заблудился в степи? Не мудрено. Молодому, неопытному коню ничего не стоит сбиться ночью с дороги, совсем недавно едва обозначившейся на целине. Соболь еще раз пошарил вокруг рыдвана: под руку попадались дернины типчака и мелкое разнотравье. По всем приметам выходило, что Соколик, пока не упали с рыдвана вожжи, успел вывезти его далеко в степь. Возможно, Заячий колок совсем уже близко. Но где же он? Где? В какой из четырех сторон?