Орлиная степь
Шрифт:
— О чем же телеграммы? — спросил Данька, все еще не веря в свою свободу и втайне ожидая от Дерябы какого-нибудь подвоха.
— Про любовь. От меня лично. Сможешь?
— Про любовь я сочиню!..
— Гляди, сочиняй как следует! Денег не жалей!
Стараясь показать Хаярову, что отныне он на равной с ним ноге, и тем самым еще более привязать его к себе, Деряба спросил его с самым серьезным видом:
— Одобряешь?.
Хаяров охотно клюнул на лесть.
— Насчет телеграмм? Одобряю. Хитро!
Даньке были даны указания не только на дорогу, но и на целые две недели жизни под Москвой. Потом все надолго примолкли: неожиданный разлад каждого погрузил в раздумье. Данька думал о том, как ему возвратиться домой тихо и незаметно, как избежать
С первой же встречи Леонид Багрянов странно смутил воображение Дерябы, что всегда оставалось его большой тайной. Чем же смутил? Дерябе вообще нелегко было понять это, а тем более откровенно признаться в этом себе самому. Он упорно сопротивлялся горькой правде. Но даже и у Дерябы не хватило сил устоять перед ней. А правда заключалась в том, что его ровесник Багрянов, на долю которого в детстве выпало нужды и горя не меньше, чем на его долю, в свои двадцать пять лет стал настоящим богачом: он многое знал, многое умел делать, у него была своя цель, своя вера, свои интересные мысли. Это вынужденное тайное признание неожиданно обернулось настоящей бедой для Дерябы. Как это ни странно, но он впервые особенно отчетливо осознал, что случилось с ним в жизни. Он, бесспорно, мог быть тем, чем был его одногодок Багрянов, а был в сравнении с ним настоящим нищим. Никогда Деряба не признавался себе, что завидует судьбе Багрянова, но безотчетно, несомненно, завидовал ей и именно из-за этой зависти люто возненавидел Багрянова, а заодно и нестерпимее, чем когда-либо, озлобился против всех и вся, не зная точно, кого винить в своей нищете. И ему, естественно, захотелось чем-нибудь унизить Багрянова, как-то развенчать его перед людьми и тем самым хотя бы в малой степени отомстить кому-то за себя. Это желание, не утихая, давно уже волновало и разжигало страсти Дерябы.
— А ведь он правду сказал: тошно мне, тоскливо! — признался вдруг Деряба с непривычной для приятелей грустью. — Только он здорово ошибается: свою тоску я могу разогнать и не в Москве, а вот здесь.
— В камышах? — мрачновато съязвил Хаяров.
Деряба махнул рукой наотмашь.
— В степи.
— А зачем в камыши залез?
Деряба укоризненно покосился на верного дружка, давая понять, что теперь необходимо соблюдать осторожность при Даньке, и ответил со смехом:
— Выпь захотел послушать.
— А-а, выпь! — отозвался Хаяров, поняв намек Дерябы.
После неловкой паузы Деряба переспросил:
— Значит, хищником меня обзывает? Вот гад! А я так тебе скажу: он и его дружки — тоже хищники, только мелкие. Так себе, степные хорьки! Зачем я сюда поехал? Да я почуял, что здесь можно легко поживиться: то хапнуть подъемные, то обжулить кого-нибудь в суматохе. А Багрянов и его дружки? Да тоже почуяли, что здесь рубли-то подлиннее, чем в Москве, да и славой побаловаться можно. Я хапал обеими лапами, вот так, а они боязливо, да лишь то, что дается легче. Попадет какая-нибудь льгота или надбавка, они и рады-радешеньки! Словом, где суслика, где мышонка… Они только трепаться умеют, что поехали сюда как патриоты! Откажи им сейчас в поблажках да в почете — только пылью понесет от их патриотизма! Или, скажем, объявись на целине разные трудности. Где они теперь? Их нету. Одни разговоры. А вот объявись они на самом деле — Есе идейные врассыпную! Да без оглядки! Ручаюсь! Или, скажем, припугни их чем-нибудь по-страшнее волчицы — и всю бригаду Багрянова как ветром отсюда сдует!
Легонький предвечерний ветерок будто ласковой рукой поглаживал камыши. На ближнем плесе все чаще слышалось осторожное зовущее покрякивание, посвистывание и плеск воды: птица выходила на кормежку из камышей, спускалась с лабз. Первыми пошли в небо стайки чирков и шилохвости.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
За два праздничных дня степь обогрелась на горячем солнышке и обсохла, а сегодня с утра во многих местах потянулись над ней волнистые белые дымы. Пользуясь долгожданным вёдром, сибиряки и новоселы пустили огонь по бурьянистым залежам.
Люди, посланные выжигать степь, немало дивовались огню в это утро. Вначале огонь, казалось, боялся дремучих залежей, подолгу вертелся в нерешительности на одном месте, хотя люди всячески помогали ему броситься вперед. Он осторожно, с опаской лизал языком травы, выбирая те, которые помельче, и нередко в страхе, точно рыжий котенок, припадал к земле перед стеной бурьяна. Но через какое-то время, осмелев, делал внезапный прыжок, потом другой и третий, заскакивал в залежную крепь и начинал бушевать в ней, набирая в борении все больше сил и отваги. А вскоре вдруг разом вздымался где-нибудь над залежью, как золотой зверь, и тогда уже нигде не было ему преград: он метался туда-сюда по степи, разъяренно, с оглушительным треском топча непролазные залежные дебри, он гонялся за лисами вокруг их нор, распугивал веселые заячьи выводки, засыпал пеплом птичьи гнезда, где уже лежали первые яйца… Позади разбушевавшегося огня оставался его широкий черный дымящийся след.
Сразу же после пересмены Леонид засобирался в Лебяжье — на похороны Куприяна Захаровича. Подсторожив, когда Леонид после завтрака вышел из палатки покурить и задумался, Светлана бесшумно приблизилась к нему, прижалась к его руке и заговорила:
— Степь-то! Вся в огне!
Леонид дымил задумчиво и молча. Безнадежно пытаясь развеселить его, Светлана шутливо напомнила о его снах.
— Во сне-то так же вот горела?
— Ярче, — ответил Леонид странным тоном, который уже не раз пугал Светлану.
Нечего и говорить, за последние дни много бед свалилось на голову Леонида. Светлана понимала, что ему не до нее, и потому не искала встреч, зря не попадалась на глаза. Для всей бригады праздник был не в праздник, а для Светланы и того хуже. Но все это как ни трудно, а можно бы пережить, да вот беда: Светлане как-то показалось, что Леонид уединяется не столько для того, чтобы в одиночку пережить все неприятности, сколько потому, что стыдится и избегает ее…
— Тревожно мне, — вновь заговорила Светлана.
Леонид вдруг замер и молчал около минуты.
— Чего же ты боишься? — спросил он, понимая, что должен это спросить, но очень боясь своего вопроса.
— Всего, — ответила Светлана, помедлив, явно не решаясь говорить откровенно. — Всего на свете!
В Леониде все дрогнуло и застыло: по тому, как ответила Светлана, видно было, что боится она не всего на свете, а лишь одной страшной для нее беды.
Никакие события, шумевшие над Заячьим колком, не могли приостановить в страдающей душе Леонида той тяжелейшей и сложнейшей работы, начало которой было положено три дня назад встречей с Хмелько на зловещей вечерней заре. Все его попытки понять и объяснить себе, как же произошло то, что произошло тогда, так и оставались безуспешными. Почему он, хотя и видел в ней свою беду, сам рванулся к ней навстречу? Пусть хотя бы и какие-то минуты, но ведь желал же он быть близким с ней? Не умея объяснить даже себе, чем отравила его Хмелько, Леонид тем более не знал, как объяснить это Светлане. Но еще чаще останавливала его мысль о том, что будет со Светланой, когда она. услышит о его встрече с Хмелько. Что же делать? Сколько еще молчать? День, два, три? Может быть, вообще промолчать? Ведь ничего не было. Что лучше в данном случае: правда или ложь? Не так-то просто было решить эти вопросы человеку, только что вступившему в жизнь, и он волей-неволей уже третий день откладывал свое признание. «Рассказать бы обо всем начистоту… Но как рассказать, если она так боится правды? — подумал Леонид теперь, чувствуя, как Светлана вздрагивает возле него. — Пусть она перестанет бояться правды! Да и не время сейчас. Не до этого… Вот вернусь из Лебяжьего — и тогда все расскажу…»