Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
Только и пограничники наши не лыком же шиты. Охраняли пленных весь день очень серьезно, а на ночь переместили всех в окоп и окольцевали плотно. Мышь не прошмыгнет — не то чтобы человек. И утром, когда наконец пожаловали погранкомиссар и полковник-квантунец, построили пленных в привычный для них строй. Рядом с заиндевевшим оружием.
— Мы не хотим крови, — с паузами для переводчика заговорил Богусловский. — Мы могли бы уничтожить высланный вами десант, но не сделали этого гуманности ради. Берите их обратно. Без оружия, правда. Оружие останется у нас. Предупреждаем, однако, что впредь не будем столь милосердны. С миром в гости — милости просим. С войной — стеной встанем. Думаю, вам не хочется нового Хасана. Халхин-Гол для вас тоже вовсе не
— Мы не имеем никакого отношения к тому, что здесь произошло, — возразил полковник. — Это — самовольная акция. Господин погранкомиссар и я сделаем нужные выводы…
— Да, сделайте, — снисходительно разрешил Богусловский, наблюдая с радостью за бессильным гневом японца, вынужденного натянуть маску холодной почтительности. — Сделайте. И еще совет вам. Совет профессионала-пограничника: несите службу лучше. Такую ораву не заметить? За такое у нас под трибунал бы отдали.
Не последовало благодарности за добрый совет. Козырнул молча полковник-квантунец и выпалил несколько сердитых фраз, уже не Богусловскому адресованных, а тем, кто сопровождал его в этой невыгодной поездке. Вроде бы подчиненные виноваты в его унижении.
Засуетились пугливо все вокруг, посеменили, подгоняемые криками, провокаторы-неудачники к лодкам и джонкам, а наши пограничники с ухмылками на лицах созерцали горделиво плоды своей победы, понимая и малую ее масштабность, и великую значимость.
Богусловский тоже, как и все, гордился свершенным, может быть более всех понимая, сколь великое дело сделано. Он анализировал еще и еще раз все, что произошло на этом пятачке дальневосточной земли, что происходило на участке всего округа в военные месяцы, и чувствовал, что подобная победа не может глобально отвести великую угрозу, которая висит над Сибирью, а значит, и над всей страной. Не в состоянии они наличными силами отбить не только вторжение вражеское, но даже провокации, если совершены они будут сразу в нескольких местах да еще если станут часто повторяться.
«Нет, усиливать нужно Дальний Восток, а не оголять его, — думал упрямо он, пытаясь вывести из случившегося здесь весомый аргумент для письма в Кремль. — Везение не каждый раз будет нам сопутствовать. Сила должна быть здесь. Мощная…»
Не раз еще и не два, как считал Богусловский, придется округу противостоять подобным провокациям, а возможно, и более мощным, нужно поэтому готовиться к ним, мобилизовать все силы. Он, однако же, ошибался. Потихоньку-полегоньку наглость квантунцев станет притухать, смирней они поведут себя, а после разгрома фашистов под Москвой и вовсе обходиться начнут щипками, не решаясь на крупные пограничные конфликты.
Письмо Богусловский так и не окончит, а Оккер с удовольствием станет красоваться своей прозорливостью. Нет-нет да и скажет назидательно к случаю, а то и не совсем уместно:
— Видишь, устояла Москва, и тут потеплело. А ты — Наполеон… Кутузов! Не те времена. Битвы не те. Классовые они сегодня. И роль Москвы в этих битвах иная.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Отсиживаться в безделье за болотами, как понимал Дмитрий Темник, становилось предельно опасно. Акимыч, начальник тыла, ходил за болота, в «мир», как шутили в отряде, связал с подпольным райкомом Раису Пелипей, получил оружие, боеприпасы и даже взрывчатку. Все это уже перенесено в отряд, распределено между партизанами. Не всем хватило, но несколько групп вооружены полностью. Начальник штаба отряда Рашид Кокаскеров, занимаясь с ними денно и нощно, докладывал уже не раз, что они готовы к выходу на операцию, но Темник всякий раз отвечал:
— К боям готовим людей. Не с глупцами-неумехами им придется иметь дело. Это, дорогой Рашид, вопрос жизни. А мы с тобой за жизнь бойцов-партизан в полном ответе. Они нам верят, и мы не имеем права…
— Мой отец говорил: чтобы убить зверя, надо идти по его следу. Только коркак садится в засаду. Что такое коркак? Так наш народ называет трусов. Я не хочу носить непристойное мужчине имя.
— Меня тоже не прельщает столь яркий ярлык. Но я посмею поперечить мудрости твоего отца: на след зверя нужно вставать, когда уверен в себе. Пока бойцы, товарищ Кокаскеров, не готовы к боям.
Темник говорил сухо и жестко, но не выказывая, что оскорблен. Даже по глазам нельзя было понять состояния его души. А она клокотала. Не только от ненависти к этому самоуверенному командиру, лидерство для которого — состояние естественное, но совсем противное целям Темника, а и от понимания того, что слова начальника штаба вполне соответствуют настроению всего отряда. Темник ненавидел сейчас не только Кокаскерова, всех мужиков-партизан, но и Пелипей, бабу, которой вынужден подчиняться и которая медлит с сигналом о начале действий отряда; ненавидел он и того фашиста-щеголя, который так ловко загнал его на этот комариный остров, окруженный гнилыми болотами; главное же, что бесило Темника, — полное свое бессилие. Он не мог выхватить револьвер и всадить пулю за пулей весь барабан в это спокойное, уверенное лицо Кокаскерова. Не мог он и командовать в отряде по своему разумению. Он, командир по форме, спеленут фактически, словно грудничок. Повелела Пелипей внедрить к полицаям двух-трех человек — он в тот же день отправил их через болота. Разрешила взорвать мост, который прежде намечали к взрыву партизаны, — послал группу во главе с Кокаскеровым. Запретила что-либо дальше делать — держит людей, хотя успешный взрыв моста окрылил партизан и они не хотят больше только рыть окопы, обустраивать землянки, приводить в «божеский вид», как они назвали, тропу отхода. Партизаны хотели воевать, а командир вынужден искать повод для их сдерживания. Не скроешь это ни от кого, как ни хитри, как ни изворачивайся. Запротестуют и мужики, привыкшие к вековой послушности. Кокаскеров подольет масла в огонь. Он и станет командиром. Тогда ему, Темнику, конец.
Куда ни кинь, выходило — всюду клин.
«Еще два дня, и вышлю группу на свой риск. Двум смертям не бывать», — решился наконец Темник и немного успокоился.
Вошел в командирскую землянку комиссар отряда Иван Воловиков.
«Белокурого еще не хватало, — досадливо подумалось Темнику. — Сейчас тоже начнет. Спелись!»
Окрестив там, в загоне, набитом пленными, раненого политрука белокурым, Темник продолжал мысленно так его и называть, хотя уже знал и фамилию, и имя комиссара отряда. Верно, Темник не ошибся тогда, что белокурый из племени политруков. Он так и отрекомендовался, когда пришел в себя и понял, что у партизан: «Политрук Воловиков».
Темнику этого было очень мало. Ему хотелось знать все и о настырном начальнике штаба, который тоже о себе доложил после излечения сдержанно: «Начальник заставы» и больше ничего не рассказывал, и об удивительно мягком в обращении с людьми, вопреки своей фамилии, комиссаре. Оттого Темник старался как-то расположить их к себе, исподволь, словно случилось это само собой, подвести их отношения к совершенной откровенности. Сценарии таких исповедей, непременно, как виделось Темнику, вечерних, он уже представлял себе точно, продумывая до мельчайших деталей и свои «исповеди». Только все что-то мешало: то спешка при строительстве оборонительных сооружений и землянок, то дела, связанные с получением оружия, то обсуждение программы обучения партизан, а теперь вот — недовольство медлительностью самого командира.
«Нет, так не пойдет, — приглашая Воловикова садиться и готовясь слушать его, думал Темник. — Лишь дружба с ними и их полное доверие ко мне дадут мне спокойно работать. Не конфронтация…»
— Трудненько мне, командир, приходится, — вздохнув, словно и впрямь нес он на спине пятерик, заговорил комиссар. — Сердца горят у людей. Вон уж сколько времени, как оружие поступило, а дел — мост один взорван. Вшивонький мост.
— Вот-вот, мы как линяющие зайцы. Под куст забрались, — поддержал комиссара Кокаскеров.