Оружейник. Винтовки для Петра Первого
Шрифт:
Завод рос своим чередом: на вторую весну запустили водяные колеса, вовсю заработало ствольное отделение, к лету обыкновенных фузей делали уже больше, чем когда-то у Виниуса. С новоманерными тоже шло на лад, хотя гораздо медленнее, чем хотелось. Ближайшая кампания для меня, к великому сожалению, пропадала. Утомленный бесконечными хлопотами, я мечтал о походах и баталиях, как галерный раб – о свободе. До этого еще было далеко. Зато появился досуг привести роту в божеский вид и оправдаться перед Брюсом, заставив бомбы взрываться при попадании в цель, а не в стволе орудия (как у нас с ним получалось два года назад). Литейная мастерская, не слишком нужная для ружейного дела, но необходимая для артиллерии, была выстроена еще зимой. Один разговор, сопровождавший первую пробу печей, смутил мою душу.
Тех
– Господин капитан! Не ставь меня в литейню, лучше убей!
– Убью, коли понадобится. Не тебе решать. А чем литейня не полюбилась?
– Да там огонь…
Злодею было на вид лет семнадцать, самое большее. Однако выжженное на лбу клеймо ясно говорило, что он убийца.
– За что наказан?
– Работать отказался, – пояснил стоящий рядом десятник.
– Помолчи, пусть сам скажет. Что у тебя с огнем?
Лицо преступника исказил ужас:
– Сгорели… Они все сожглись! Батя мой… мачеха Настасья… сестренки единокровные… младшей, Варьке, три года всего было… Братик еще – только народился, окрестить не успели…
– Ты их спалил? За поджигательство здесь?
– Не… Они сами… За веру…
– Как это – сами? Что ты врешь? Чья смерть на тебе?
– Это потом… Я прошлый год к разбойникам пристал, купцов разбивали…
В стенаниях юного душегуба было подобие уважительной причины. Конечно, оставить непослушание вовсе без кары нельзя – иначе на другой день мне ничем не дадут заниматься, кроме разбора предубеждений колодников против работы.
– Кнут отменяю. Двадцать плетей – и на плотину.
За общим обедом один из мастеров, старый Михайла Кривой, рассеял мое недоумение по поводу огня:
– Это, Лександра Иваныч, самая злая лжа – про огненное очищение. Себя губить – грех смертный, а по этой вере тыщи людей сожглись целыми деревнями. Иной и не хочет гореть, так приневолят: куда мир, туда и ты. Был у нас возчик с ярославского Заволжья, сказывал – у них иные волости как от моровой язвы опустели.
Я никогда не страдал малодушием или чрезмерной впечатлительностью, однако некоторое время плохо спал по ночам, как в юности – после встречи с разбойниками. Но тогда зло воплощалось в обычных людях, теперь предо мной был безликий ужас бытия. Кем сотворен сей мир? Точно не Богом. Может быть, наша жизнь – всего лишь сон. Он снится безумному инквизитору, сошедшему с ума от бесконечных аутодафе. В этом сне еретики сжигаются сами вместе с малыми детьми, чтобы даже семени их не осталось. Ну не может такое происходить наяву!
Проводя пороховые опыты для артиллерии в лабораторной избе, я много раз был близок к тому, чтобы разделить участь отчаявшихся раскольников. Взрывы и пожары (к счастью, мелкие) случались через два дня на третий, меня спасала лишь чрезвычайная осторожность: опасные субстанции никогда не готовились в количестве свыше четверти фунта и не помещались в посуду, дающую осколки. Всегда стояла рядом бадья с водой и ждали наготове люди на случай нужды. Так же старательно берегли себя канониры двух присланных Яковом Вилимовичем гаубиц, перед каждым выстрелом уходя в укрытие. Никаких вольностей не дозволялось, после того как одному из них, выглянувшему не вовремя, полголовы снесло куском чугуна. Беда была в том, что измышляемые мною воспламенители ударного действия часто не выдерживали сотрясения при выстреле и бомба тут же взрывалась. Орудия уцелели единственно потому, что «длинная» по тогдашним меркам гаубица имела длину ствола всего пять или шесть калибров, бомба из нее только что не выглядывала, а разрывало ее либо на самом обрезе ствола, либо уже снаружи. Я сильно обогатил свой опыт по части затравочных составов, но правильного решения не нашел.
Зато никаких трудностей не вызвала подземная мина против пехоты или кавалерии, приходящая в действие, как только ее потревожат. Впоследствии невежественные люди приписали мне честь сего изобретения: некоторые восхищались, большинство проклинали, не ведая, что немецкий трактат, в коем впервые описано это оружие, напечатан лет за сто до моего рождения. И в России оно не было новостью: подобные «хитровыдуманные
Я посчитал сие достаточным, чтобы рапортовать о готовности присоединиться к действующим войскам. Нельзя было ждать. Не только мое – царское терпение кончилось. Суровость государя имела бесспорный резон: фортуна дважды миловала Россию, третий раз рассчитывать на чудо не приходилось. После первой Нарвы победоносный враг ушел, чтобы отнять у Августа польскую корону. После блокады Гродно он удовольствовался отступлением русских (которое посчитал за бегство) и вновь поворотился на запад, чтобы добить несчастного курфюрста и обобрать его саксонские земли на небывалые двадцать два миллиона талеров. Теперь, когда поверженный Август изъявил полную покорность Карлу, у беспощадного воина не осталось других противников, кроме презираемых русских с их упрямым царем. Шведы ясно выказали готовность вести войну на уничтожение, запятнав свою честь убийством пленных, взятых во Фрауштадтской баталии. Сдавшиеся саксонцы были приняты в шведскую службу, русские же – перебиты холодным оружием, для упражнения войск. Главные силы Карла неумолимо наступали через Литву, и Петр готовился встречать их в России. Двадцать тысяч работников строили укрепления вокруг Москвы.
Глава 9
Доброе начало
– Обещанного три года ждут: ты, капитан, поговорку в точности исполняешь! – ответствовал на мой рапорт Михаил Голицын, уже генерал-майор, когда я доложил о прибытии в его команду. После ротного учения со стрельбой ирония князя смягчилась:
– По деревяшкам вы лихо палите, посмотрим – как по неприятелю… Ладно, бой покажет.
Я не обнаруживал ничем, что грядущие баталии меня сколько-нибудь волнуют. Однако едва ли пятая часть моих солдат бывали под огнем, а вместо четырех положенных по штату офицеров нас было двое с подпоручиком Викентьевым. Сие возмещалось избытком отлично подготовленных сержантов и капралов, давно уже годных к производству. В то счастливое время чины получали от государя на поле брани, так что подчиненные «засиделись» по моей вине на один-два ранга, чем имели право быть недовольны. Меня посещало странное чувство, как будто происходящее уже отчасти было со мной: снова в строю, снова во главе роты, только прежде я замещал умершего от раны «папашу Огюста», теперь же стал полноправным капитаном. Не слишком блестящее продвижение за пять лет. Если же считать время не по солнцу, а по умственным и волевым усилиям – каждый год стоил, самое меньшее, трех лет обыкновенных: кто знает, сколь высоко удалось бы взлететь, будь эта сила приложена в правильном направлении и в нужной точке. Наверно, мой путь к вершинам был не самым лучшим – и уж точно не из легких. Но он был мой. Не существовало другого человека, способного по нему идти.
Семеновцы стояли около Бешенковичей – там, где Двина, текущая от Витебска к юго-западу, выполняет поворот направо, как солдат на плацу, и устремляется к Риге. За время недавнего отступления через всю Литву полк перенес много нужды. Красивые голубые мундиры обтрепались и выцвели. Половина пожалованных государем лошадей пала от весенней бескормицы и дурного обращения. Солдаты ходили угрюмые, офицеры – злые. Чтобы добыть квартиры, моей роте пришлось бы вместо знакомства выдержать рукопашную со своими, и я предпочел расположиться в полотняных шатрах, несмотря на сырость. Лето выдалось необыкновенно дождливым: с прохудившегося неба беспрерывно лилась вода, сделавшая дороги труднопроходимыми.