Ось земли
Шрифт:
– Видимо, ты прав.
– А как по другому? Он же не скрывал, что для него Россия – бочка с порохом для подрыва всего мира. Но победил Сталин. Чего он хочет? Он хочет построить свою империю. Какую империю? Национальную! Он – национал-коммунист, но как мы с тобой знаем, из этой затеи ничего не получится. Так в чем его заслуга? В том, что он Россию от Троцкого уберег. И на этом низкий ему поклон.
– А цена не велика?
– Ты что, думаешь, мы цену уже заплатили? Нет, Сашхен, все еще впереди! Конечно, хорошо бы чтобы как у Блока, вместо Сталина «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». А он вместо белого венчика кровавый венец на себе пронес. Кровавый, из трупов сплетенный. Страшный человек, страшный. А Россию для истории сохранил. Приготовил для дальнейшего пути: бери, развивай империю. Только на его место уже толпа убийц и идиотов рвалась. Разве это не наша кара за
– Ты хочешь сказать, что Третий Рим, это…?
– Чего здесь непонятного? Хочу я того или не хочу, у Господа только одна надежда – на Россию. Вот и спрос такой беспощадный. А деваться то ведь некуда, Сашхен. Никто за нас спасать веру не будет.
– Уж не по всему ли миру ты думаешь ее спасать?
– Я ничего сам давно спасать не могу. А вот, полагаю, годков так через двадцать русский народ перед таким выбором и окажется. И будет ему этот выбор тяжким крестом. Господь-то, помнишь, у Отца в Гефсимании избежать чаши сей просил, да Отец по-другому решил. И мы чаши сей не избежим.
1936 Настя
Настя лежала в мягкой, усыпанной полевыми цветками траве на берегу Казенного пруда и смотрела в небо. Небо текло через ее глаза, а невидимые потоки прохладного воздуха носили душу между белыми облаками как легкую пушинку. Ей казалось, что вся она растворена в окружающем мире. Нет ни тела, ни мыслей, ни желаний. Просто посреди вселенной существует ее душа, готовая любить и приносить счастье. Ей уже немало земных лет, целых шестнадцать, и она прошла их закрытым от мужчин плодом познания. Никому недоступная, никем не тронутая, потому что с первых своих лет знала о будущей главной встрече, для которой ей назначалось беречь полученный от Господа Дар Жизни.
Ей было пять лет, когда мать привезла ее в Саров, к мощам Серафима Саровского. Советская власть во всю учреждала в стране атеизм, но в двадцать шестом году еще стояли многие церкви и монастыри, хотя им приходилось очень трудно. Еще год оставался до разорения Саровского и Дивеевского монастырей, хранителей мощей и реликвий великого молитвенника о земле русской.
Уже при подходе к Свято-Троицому храму, где хранилась рака, сердце девочки забилось громко-громко, наполняя всю грудную клетку ощущением волнующей тяжести. А когда она приблизилась к святыне, то скованное волнением тело ее ощутило теплую и любящую силу, которая будто переливалась ей в душу неизвестным сладостным напитком. Она вышла из храма, неся в себе ощущение внутреннего света. На выходе из храма им улыбнулась какая-то монахиня и погладив Настю по головке сказала:
– В тебе любовь святая, …. Храни себя, берегись бесов…
И затем обратила взгляд к матери:
– К вере ее веди. Не приведешь – грех будет.
Поездка оставила в Насте глубокий след на всю жизнь. Она поняла, что предназначена для чего-то очень важного. Ей трудно было понять, что предрекала монахиня, но зато это поняла ее мать. Она услышала в словах главный смысл: душа девочки настолько хрупка, что без защиты веры погибнет. С тех пор мать старалась брать девочку на все службы и причащать как можно чаще. Уже к десяти годам Настя наполнилась тем светом, которым наполняются люди, души которых посетил Дух Святой. Это было видно и в чистоте ее взгляда, и в необыкновенно искренней улыбке и в не по возрасту смиренном поведении. Уличные подружки дразнили ее монашкой, но она не проявляла никакой склонности подражать им в проказах и забавах. Будто навсегда отпечатался в ее сердце взгляд неизвестной монахини: «В тебе любовь святая, ….храни себя, берегись бесов»».
Когда девочке исполнилось пятнадцать лет, она запросилась в монастырь. На улице шел тридцать пятый год. Церковь уже подвергалась небывалым гонениям, но еще не все храмы разрушили, не все монастыри упразднили. Заключительный акт трагедии предстоял впереди. Идти в монастырь в такую пору было безумием, но мать повела Настю в женскую обитель.
Настоятельница монастыря мать Ирина долго и внимательно беседовала с Настей, а затем сказала:
– Нет, Настенька, не к нам твоя дорожка. Все у тебя правильно в сердечке, всем ты нам подходишь и можно было бы тебя на испытание взять. Только есть для тебя свой путь. Господь в твоем сердечке постоянно живет, и его промыслом все свершится. Не зря дивеевская монахиня о бесах говорила.
Настя пошла в мир и устроилась ученицей в швейную мастерскую, которую возглавляла мадам Кацман. Кода-то, при старом режиме, родители мадам Кацман имели на месте мастерской большое «ателье», в котором состояли клиентами все состоятельные люди уезда. Это было очень солидное заведение. Достаточно сказать, что его вестибюль украшали не только зеркала и пальмы, но даже портрет Его Императорского Величества в полный рост. В восемнадцатом году папаша и мамаша не перенесли конфискации их имущества революционным пролетариатом, который растащил швейные машинки и рулоны ткани по домам. Они отправились в лучший мир, а их «ателье» превратилось в постоялый дом для приезжих командированных партработников. Пару лет спустя, с приходом НЭПа дочка старых Кацманов Роза сумела отвоевать себе помещение в родительском доме и возобновить дело на разоренном пепелище. Она быстро стала законодательницей окояновских мод для местных совслужащих и их супруг, проявляя удивительную живучесть перед лицом рабоче-крестьянской инспекции. Но пришла пора и железная рука советской власти задушила это прибежище капитализма, хотя каким то чудом Роза Борисовна из владелицы ателье сумела перековаться в заведующую мастерской индивидуального пошива при районной промкооперации.
Мадам Кацман поручила тихой и незаметной девочке заниматься оторочкой дамских изделий, что оказалось делом довольно тонким. Но у Насти были сноровистые пальчики и уже через несколько дней она могла положить обметку и «елочкой» и «лесенкой» и другими мудреными фигурами. Вскоре она получила персональное рабочее место и день на пролет ловко подгибала и обметывала юбки жен новых хозяев жизни, а также жилеты их супругов. Для нее большая по уездным понятиям мастерская, в которой трудилось полдюжины человек, стала открытием взрослого мира, с его немилосердными законами.
Этот мир ворвался в ее жизнь уже в первые дни работы у мадам Кацман. В заведении трудились четыре швеи и закройщик Николай, мужчина лет тридцати от роду. Все швеи были женщинами в возрасте, две из них работали еще при родителях Розы Борисовны. Настя была единственной молоденькой работницей в этом коллективе. Закройщик, по всеобщему мнению, не смотря на разницу лет в свою пользу, являлся кавалером заведующей. Жена его, худосочная и бледненькая мещанка, ни в какое сравнение с сорокалетней хозяйкой идти не могла. Мадам Кацман считалась в городе первой дамой. Пышные смолистые волосы, игривые серые глаза и роскошный бюст мечтательных размеров делал ее тайным кумиром многих местных подвижников науки сладострастия. Но жизнерадостная улыбка Розы Борисовны и ее веселая манера общения вовсе не свидетельствовали о склонности к полуночным приключениям. Она воспитывала прелестную дочку Женечку, ровесницу Насте и подавала ей пример приличного поведения. Единственным счастливчиком, которому по случаю доставалось немного внимания хозяйки, был закройщик. Правда, будучи моложе ее на десять лет и беднее умом на несколько поколений, он никак не годился в серьез составить ей пару. Мужчина он был видный, гладкий лицом и чистый глазами, но никаких особо интересных качеств за ним не замечалось. Поэтому швеи давно и твердо решили, что Роза «тешит с ним беса», который, как известно у сорокалетних женщин частенько поселяется в складках одеяла и изводит их по ночам щекоткой.
В свободное от клиентов время Николай любил пройтись по помещению выкатив грудь и побалагурить со швеями. Шутки у него были простые, но и швеи тоже не благородных кровей. Смеялись охотно, лишь бы развлечься. Николай был в излишней мужской силе и редких утех с хозяйкой ему явно не хватало. Он частенько пощипывал швей, а при случае и норовил забраться под лифчик. Но те били по рукам и не позволяли баловать. К Насте закройщик не прикасался, словно чувствовал ее чистоту и побаивался ее. Но по его тайным взглядам она видела, что имеется у него к ней интерес и чувствовала, что однажды он этот интерес проявит. Так и случилось. На Духов день, который при советской власти стал рабочим, заведующая все же распустила сотрудников по домам пораньше, Настя задержалась на своем месте. Она не обратила внимания на то, что Николай тоже не ушел, а затих в своем закутке. Вскоре он появился в зале, заметно пьяный, и прямым ходом направился к девочке. Его голубые, на выкате глаза туманились предвкушением удовольствия, по губам блуждала хмельная улыбка. Закройщик сел напротив Насти и не раздумывая положил руку ей на колено.