Осада Рима
Шрифт:
Грустной прерогативой социальных потрясений является их способность вызывать на поверхность самые грязные, самые дурно пахнущие придонные слои общества. На одного действительно достойного человека, вознесенного на гребне событий, приходится сотня посредственностей и бездельников. В такие моменты всякий, кто до того втихомолку вскармливал тщетные амбиции, нереальные, бредовые утопии, разрушительную ненависть, некий постыдный порок, лелеял месть, считает себя призванным вершить судьбы народов. Голос узкой, личной выгоды заглушает в них голос общественного интереса, и, чтобы не услышать его, они решительно должны бы оглохнуть. Андреани отличался абсолютной глухотой, и так как отсутствие каких бы то ни было принципов делало его необыкновенно легким в моральном плане, он быстро поднялся на поверхность движения. Как далек он был теперь от поклонов, коленопреклонений и раскаяний прошлых лет! Он вывернул
После отъезда Папы он с головой ушел в революцию и принялся во весь голос кричать о свободе, в то время как его сердце и сознание погрязли в низости и предательстве. Именно поэтому, когда на политической сцене возник Гарибальди[5], он со всех ног бросился под знамена отважного авантюриста. Он получил чин в славном легионе и сумел зажечь своей ненавистью врагов Пия IX.
Его перебежка в противоположный лагерь никого не удивила: среди духовенства подобное случалось нередко. В стране, где титулы сыплются на головы, словно конфетти, где полным-полно князей и принцев, плодится знать, низшие слои пропитанного религией общества пребывают в абсолютном рабстве. Нравственная же болезнь в нем сильнее поражает высшие слои. Полному разложению мелкого духовенства мешает не только его отчаянная бедность, играет свою спасительную роль и то, что оно подчинено иерархическому деспотизму. Архиепископы и кардиналы умеют окутывать тайной свою постыдную частную жизнь; низшее духовенство не располагает ни виллами, ни дворцами, ни лакеями, то есть ничем, что позволяло бы ему развратничать и покрывать свой разврат. Таким образом, высшие церковные чины кажутся тем, чем на самом деле не являются, и представляют собою то, чем никак не кажутся; в то время как простые служители культа, отнюдь не имея добродетели пребывать в бедности, вынуждаемы этой бедностью быть добродетельными.
Выходец из низов, Андреани чувствовал, как страсти раздирают его душу. Но почему же, выбившись благодаря своим амбициям и ловкости на достаточно высокий пост в околоправительственной понтификальной среде, он оказался вновь низвергнут?
Вот этого ни его друзья, ни его враги никогда не узнали. В один прекрасный день он неожиданно получил отставку и был выслан в Ватикан. Но никогда за стены папских покоев не просочился даже намек на причину этой немилости. Андреани находился на службе непосредственно у его святейшества. Пий IX, человек справедливый, исключительной набожности, известный своей суровостью и неподкупной честностью, которую он часто демонстрировал в отношениях с Францией, видимо, счел невозможным более держать при себе секретарем Андреани. В каком низком поступке раскрылась черная душа этого злого человека? Никто не знал. По городу ходили неясные слухи о злоупотреблении служебным положением и даже о похищении какого-то человека, но ничего точно не было известно; преступление, если оно и было, совершилось, со всей очевидностью, не в Риме, ибо отставка Андреани совпала с его возвращением из Франции, куда он был послан Папой с особым поручением.
Раз уж этот человек посетил Францию, почему ему было не присмотреться и не перенять неподражаемую чистоту французского духовенства? Сколько достоинства! Какое благородство в сравнении с вымогательством и бесстыдством, почти поголовно охватившими архиепископов и кардиналов! В то время как одни заставляют имеющееся у церкви влияние служить своим страстям, другие, аскезой умерщвляя страсти, добиваются усиления влияния религии на общество. Простые французские священники не только проповедуют добродетели, они живут согласно своим проповедям. Благородные же кардиналы соблазняют и губят души детей, пришедших у их колен просить отпущение своим невинным детским грехам. Заплывшие жиром прелаты вынуждают какого-нибудь благородного кавалера своей честью покрыть бесчестье их жертвы, а смиренные каноники кладут жизнь на алтарь служения всем обездоленным, дают свое благословение добрым усилиям каждого грешника, утешают страждущих и, не зная ни отдыха, ни радостей, денно и нощно молятся за несчастных, которым посвятили жизнь.
Видя подобное служение делу Христа, Андреани лишь снисходительно улыбался. После своего падения он провозгласил: «Пути Господни неисповедимы! Да будет прославлено имя Его!» И добавил про себя: «Папы и кардиналы еще получат по заслугам!» Он отдался телом и душой темным махинациям партии республиканцев и стал активно сотрудничать с мятежниками, направившими 16 ноября 1848 года пушки против ворот Квиринала.
Что мог поделать Пий IX, если среди его врагов были люди, поставившие себя вне всякого нравственного закона, вне всякой чести? Грустно, когда ряды достойных республиканцев оказываются замаранными
Хунта продолжала свое дело, несмотря на отлучение; всеобщее голосование охватило все уголки папских владений. Благодаря то ли небрежности, то ли оплошности, то ли умыслу наблюдателей, к урнам пришло множество иностранцев без роду и племени, без родины и очага, чтобы поддержать недовольных. 9 февраля 1849 года в Риме провозгласили республику. Папское временное правительство было сброшено, однако ему были даны гарантии духовной власти над обществом; безумцы не понимали, что религия, чтобы быть сильной, нуждается в независимости, а независимость эта зиждилась на временной государственной власти ее верховного жреца, ибо защищала его от давления законов и воли чужой нации. Новое правительство должно было устанавливать с Италией отношения, которых требовали общенациональные интересы страны. В то время как Папа собирал в Гаэте своих сторонников, Конституанта[6] аплодисментами встречала Мадзини[7], короля республиканцев Центральной Италии.
И чтобы отпраздновать прекрасный день независимости Италии, под сводами Ватикана загремел, исполненный с дикой яростью, гимн победы, духовная песнь, возносимая армией к Богу и дотоле исполнявшаяся одними служителями Неба, – Те Deum[8].
Глава II. ПЕРЕМИРИЕ
В описываемое время Национальная ассамблея Франции занималась проблемой вмешательства в дела Италии. Предполагалось обсудить предложение, касающееся отправки в Италию двенадцати тысяч человек с целью опередить Австрию. Проект этот первоначально был слишком расплывчат, но постепенно раздулся до гигантских масштабов, представив Вечный город необычайно важной территорией, где непременно должны быть собраны французские войска[9].
Палата депутатов одобрила проект интервенции; не замедлил сформироваться и экспедиционный корпус; герцог Удино де Редджо[10] был назначен главнокомандующим, Реньо Сен-Жан-д'Анжели[11] – командующим войсками. Такое двойное назначение нарушало все правила. Назначение герцога де Редджо в этих условиях выходило за всякие рамки и, с точки зрения иерархии было просто нелогично. Под началом одного главнокомандующего следовало объединить хотя бы две дивизии; на деле же имелась только одна, и, чтобы ею командовать, вполне достаточно было одного генерала Реньо Сен-Жан-д'Анжели.
Армейский корпус состоял из одного батальона пеших стрелков, двух линейных полков под командованием бригадного генерала Левайана и двух линейных полков во главе с бригадным генералом Шадейсоном. Три артиллерийских батареи, две группы инженерных войск и два эскадрона 1-го полка конных стрелков дополняли экспедиционный корпус.
Наличный состав из шести тысяч пятисот человек был погружен на корабли; 24 апреля 1849 года корабли встали на рейде Чивитавеккьи. Главнокомандующий не имел представления о настроениях населения, но высадку произвели в указанном месте, потому что иначе эскадра могла стать на якорь лишь в небольшом порту Фьюмичино, расположенном в устье Тибра и очень неудобном. Герцог де Редджо не замедлил узнать, что сто двадцать пушек уже выставлены рядами по берегу Чивиты, что отнюдь не предвещало дружеской встречи. Поэтому герцог немедленно составил и распространил в городе прокламацию, где объявлял, что французская армия прибыла с дружескими намерениями и не собирается навязывать народу правительство, которого оно не захочет.
На борту «Лабрадора» двое молодых людей беседовали, ожидая, когда отдадут якорь. Один из них, молодой штабной капитан, официально не входил в экспедиционный корпус и добился разрешения участвовать в кампании в качестве добровольца. Его просьбе покровительствовало некое высокопоставленное лицо, без сомнения бывшее в курсе тайных побудительных причин этого путешествия, поэтому разрешение далось легко и без проволочек. Молодого человека, грустного и озабоченного, звали Анри Формон. Очевидно, страдания омрачили его юность, ибо он уже пролил слезы в том возрасте, когда юная душа слез не знает. Рядом с ним находился и заботился о нем его добрый товарищ, лейтенант инженерных войск, Аннибаль де Вержен, чья веселость и искрящееся жизнелюбие резко контрастировали с хмуростью и печалью молодого капитана.