Осажденная крепость
Шрифт:
Тут она почувствовала себя вконец обиженной, слезы покатились по ее щекам, а внутренний голос прошептал: «Я пропала! Теперь он все поймет». Охваченная смятением, она вдруг ощутила, как он обеими руками обхватил ее шею и стал нежно целовать глаза, приговаривая: «Глупенькая девочка, глупенькая!» Повинуясь инстинкту, она вырвалась из его объятий и побежала в спальню, крича:
— Уходи! Я не хочу тебя видеть сегодня. Уходи скорей!
Тяньцзяню пришлось удалиться, но то, что произошло, в корне изменило его отношение к Маньцянь. Дружеские встречи, происходившие между ними в последние несколько недель, теперь наполнились для него новым смыслом, о котором он раньше не догадывался. Оглядываясь назад, он понял истинный побудительный мотив своих
Он еще не знал, до какого рубежа нужно будет продолжать любовную атаку; однако возбужденное мужское тщеславие звало его завлекать Маньцянь до тех пор, пока она не скажет прямо и без околичностей, что влюблена в него.
Ну а сама Маньцянь? Она сознавала, что выдала свой секрет и отступать уже некуда, но жалела, что дала Тяньцзяню в руки слишком большие козыри, внушила уверенность в легкой победе. Поэтому она решила впредь быть с ним похолоднее и никаких вольностей не допускать, чтобы он не зазнавался и не полагал, будто она уже на все готова. Эта контратака, полагала Маньцянь, может заставить Тяньцзяня стать поскромнее и просить, как положено, ее любви. Тем самым будет отомщена ее сегодняшняя слабость, и она не будет чувствовать себя обиженной. Она опасалась лишь, что Тяньцзянь на следующий день не покажется. Но он появился, она же велела прислуге передать, что хозяйка нездорова и просит пожаловать как-нибудь в другой раз.
Тяньцзянь поверил в ее болезнь, очень забеспокоился и прислал ей с нарочным свою визитную карточку и при ней две корзинки мандаринов, только что прибывших из Чунцина. На следующий вечер от него пришла поздравительная открытка и приглашение Цайшу с супругой на рождественский ужин. Ответное письмо было от имени Цайшу, но написано почерком Маньцянь. Многословием оно не отличалось: «Благодарим за приглашение на ужин, не смеем отказаться. До встречи». Поразмыслив, Тяньцзянь решил: Маньцянь своим поведением дает ему понять, что она боится его визитов — ведь в противном случае ей не было бы резона уклоняться от них. Следовательно, он должен проявить великодушие победителя и пока что не навязывать себя.
Они встретились в вечер рождества Христова. То ли Маньцянь действительно охладела, то ли присутствие Цайшу поддерживало ее, но держалась она довольно спокойно. Тяньцзянь не раз пытался в ее глазах или в выражении ее лица отыскать следы их общей тайны, но натыкался на железную стену. И, хотя ужин в общем удался на славу, Тяньцзянь почувствовал себя несколько разочарованным. Следом наступили новогодние праздники, Цайшу несколько дней провел дома. Тяньцзянь нанес однажды визит, но поговорить с Маньцянь наедине не смог. Она держалась отчужденно и под разными предлогами то и дело оставляла мужчин вдвоем. Тяньцзянь подумал было, что она избегает его из-за смущения, и обрадовался этой догадке, но затем увидел, что его взгляды оставляют ее вполне равнодушной. Это открытие заставило его забеспокоиться.
Когда Цайшу опять стал ходить на службу, Тяньцзянь пришел, чтобы повидаться с Маньцянь наедине. Ему показалось, что их прежние отношения порвались, словно нить паутины, и никак не соединялись. Маньцянь была сдержанной и серьезной, да и он чувствовал в себе непонятную скованность. И было досадно — будто он только что держал ценную вещь в руках, а потом вдруг упустил. Вдобавок он никак не мог решить, что теперь делать: то ли выказать холодную отчужденность, то ли рискнуть и продемонстрировать свою пылкость. Он присмотрелся к Маньцянь: она вязала, склонив голову. По ее лицу блуждала безотчетная улыбка, глаза под опущенными длинными ресницами светились, как лампы под абажуром. Ему неудержимо захотелось еще раз стиснуть ее в своих объятиях и расцеловать. Он приблизился и увидел, как румянец залил ее щеки. Он произнес полуутвердительным тоном:
— Видно,
Усилием воли Маньцянь заставила себя ответить спокойно:
— А я на тебя и раньше не сердилась. С чего ты взял?
— Нам ведь было так хорошо… Может, лучше объясниться откровенно, не оставлять ничего в душе?
Маньцянь ничего не сказала в ответ, только еще быстрее заработала спицами. Тяньцзянь подошел еще ближе и положил руки ей на плечи. Не переставая вязать, она движением тела освободилась от его рук и сказала тихо, но властно:
— Отойди от меня. Прислуга заметит — будет неловко.
Тяньцзяню пришлось повиноваться, но он тут же повысил голос:
— Да, я уже понял, что мне здесь не рады, что я прихожу слишком часто, надоедаю людям. Что ж, обещаю больше этого не делать!
Он еще продолжал тираду, а уже пожалел, что наговорил слишком много — ведь если Маньцянь не поддастся его шантажу, ему ничего больше не останется, как привести угрозу в действие. А Маньцянь, не поднимая головы, продолжала заниматься своим делом и не отвечала ни «да», ни «нет». В молчании прошло несколько томительных минут, долгих, как столетия. Видя, что его настойчивость не дает результатов, Тяньцзянь рассердился всерьез, в его голосе словно засверкали искры:
— Ладно, я ухожу. Больше никогда не буду тебя беспокоить… И в мои дела тоже прошу не вмешиваться!
Он поднялся и пошел взять шляпу. Вдруг Маньцянь подняла голову, со смущенной улыбкой посмотрела на рассерженного гостя и, снова потупившись, проговорила:
— Тогда до завтра. Я собираюсь за покупками, не мог бы ты проводить меня — если, конечно, свободен после обеда?
Тяньцзянь застыл, ничего не понимая, затем осознал свою победу и едва не запрыгал от радости. Ему страстно захотелось отметить свой триумф горячим поцелуем, но было ясно, что Маньцянь не согласится, да он и сам остерегался служанки. Он покидал дом переполненный радостью — еще один роман подходит к удачному завершению! И только нереализованный победный поцелуй оставлял легкое ощущение досады.
Это ощущение в последующие три или четыре недели все более усиливалось. Встречаясь постоянно с Маньцянь, он обнаружил, что она не только не поощряет его, не только сама не стремится к физической близости, но и старается ее избежать. Если она и позволяла обнять себя, Тяньцзянь каждый раз должен был вырывать поцелуй, причем это были отнюдь не сочные, утоляющие жар поцелуи, символизирующие слияние двоих в одно. Маньцянь, видимо, от природы не обладала способностью возбуждать или опьянять партнера, да и сама нелегко возбуждалась, каждую минуту помнила себя, оставалась изящно-сдержанной. Но именно то, что она оставалась спокойной, больше всего возбуждало Тяньцзяня. В ее спокойствии, казалось, таился какой-то вызов его горячности, какое-то пренебрежение, однако это еще больше будоражило его, рождало новые желания; так капля ледяной воды, упавшая в раскаленную печку, шипит и порождает длинный язык пламени.
Всякий раз, встречая противодействие с ее стороны, Тяньцзянь порывался спросить, какую степень близости она дозволяет Цайшу. Но он сдерживал себя, сознавая, что рискует выказать себя слишком чувственным, даже низменным. Ведь как у разбойников есть свои законы, так и у адюльтера существует определенный кодекс: считается, что муж имеет право требовать отчета у жены об ее отношениях с мужчинами, но любовник не должен интересоваться супружеской жизнью подруги. После нескольких неудавшихся попыток добиться исполнения своих желаний Тяньцзянь стал ощущать, что понапрасну тратит душевные силы. Он ведет себя так осмотрительно, так старается, чтобы у Цайшу или кого-нибудь еще не возникло никаких подозрений, — а, в сущности, из-за чего? Ведь ничего же не происходит. Как будто ценной посылкой отправлена пустая коробка. Странная любовь: и радости не приносит, и оставить жалко. Нет, надо все-таки довести дело до конца, найти или самому создать возможность завладеть телом и душой Маньцянь.