Осажденная крепость
Шрифт:
Как раз в это время начались военные действия. Как и всегда, большие и внезапные перемены изменили настроения в семьях. Война, сделавшая такое множество людей вдовами и вдовцами, помогла Маньцянь и Цайшу сыграть свадьбу. Отец и мать Маньцянь решили, что они честно выполнили свой долг, а теперь пора освободиться от лишней заботы. Церемонию провели в спешке, молодые равнодушно выслушали поздравления, выдержанные в духе изречения: «Преданная любовь непременно дождется награды», и вскоре эвакуировались в этот город вместе в учреждением, в котором к тому времени стал работать Цайшу.
Приобрести вещи, которые нельзя достать в глубинных районах, упаковать багаж,
Маньцянь, которая до замужества не имела понятия о домашнем хозяйстве, должна была теперь заботиться о дровах и рисе, масле и соли. Она не роскошествовала, но все-таки была барышней из приличной семьи, скромное же жалованье Цайшу не давало возможности жить как хотелось бы, хотя поначалу жизнь в тыловых районах была дешевой.
В первый год войны люди еще не успели привыкнуть к бедности. Маньцянь и женщины ее круга жили скромно, но еще могли не говорить о своей бедности и даже скрывать ее. Вести хозяйство в таких условиях для Маньцянь было нелегким занятием — при том, что Цайшу, разумеется, очень сочувствовал ей и старался показать, что считает себя виноватым в ее затруднениях. Оба они возлагали все надежды на то, что война скоро кончится и жить станет полегче. Однако Маньцянь очень скоро увидела, что ее супруг не из тех ловкачей, которые умеют заполучить выгодное местечко или подработать на стороне. Даже когда кончатся сражения, он все равно до скончания века будет сидеть на одной и той же должности в одной и той же конторе. Надежд на повышение у него почти не было. Видя его непрактичность, она все отчетливее понимала, что ей придется нести семейную ношу самой, что у нее нет настоящей опоры.
Маньцянь пришлось взять на себя роль матери-охранительницы и забыть не только о материальных, но и эмоциональных излишествах — вроде кокетства, упрямства или вспыльчивости. Цайшу был еще ребенок, он не дорос до такого понимания человеческой природы, чтобы позволять ей время от времени отводить душу.
Домашние дела отнимали у нее только утро. После обеда Цайшу возвращался на службу, прислуга стирала во дворе, а Маньцянь сидела в комнате без дела, смотрела, как солнце опускается за стену, и ощущала возвышенный покой и скуку. Она не любила общаться с женами сослуживцев Цайшу, вести бесконечные разговоры о пеленках. Вместе с Цайшу работали многие из тех, с кем она общалась до замужества. Но ходить к мужчинам, она, естественно, не могла, а из девушек одни вышли замуж, другие же искали мужа или старались продвинуться по службе. Словом, все были заняты своими собственными делами. Из экономии они редко звали гостей, так что круг людей, с которыми они общались, становился все уже и уже. Разве что вечером или в воскресенье заскочат приятели Цайшу, но они к Маньцянь, как правило, не заглядывали, а ей не хотелось выходить и развлекать их.
Маньцянь любила читать, но в этом захолустье новые книги достать было трудно, а несколько потрепанных иностранных романов, одолженных у знакомых, не могли заполнить ни свободного времени, ни пустоты в душе. Цайшу видел, что она скучает, и каждый день уговаривал ее пойти прогуляться, хотя бы в одиночестве. Раз от нечего делать она зашла в кино — не затем, чтобы посмотреть фильм, а чтобы узнать, что в здешних краях понимают под словом «кино». Крутили старую-престарую иностранную ленту, какую-то растрепанную, исцарапанную. В зале на длинных скамьях сидели зрители из местных. Каждый раз, когда на экране герой целовал героиню, в зале раздавались аплодисменты и выкрики: «Молодцы! Давайте еще!»
Вернувшись, она со смехом рассказывала Цайшу о виденном, но принесенная из кинотеатра блоха всю ночь не давала ей спать. Еще раз пойти в кино она не рискнула.
Так прошло два года. Детей у них все не было. Жены сослуживцев Цайшу допытывались при встречах: «Госпожа Сюй, вы, наверное, уже ждете прибавления?»
Поскольку было известно, что Маньцянь — женщина образованная, сведущая в современных науках, более старомодные кумушки пускались в разные догадки и со значением говорили друг другу: «Нынешние женщины только и думают что о собственных удовольствиях!»
Прошлой весной вражеские самолеты совершили первый налет на город. Было разрушено сколько-то домов и убито несколько жителей — как обычно, тех, на кого с военной точки зрения и взрывчатку-то тратить не стоило. Но в городе перепугались все — и верхи и низы. Даже не тронутые цивилизацией аборигены поняли, что с самолетов падают бомбы, а не яйца волшебной курицы; с той поры при звуках воздушной тревоги они уже не выбегали с криками на улицу и не задирали головы в ожидании интересного зрелища. Повсюду начали сооружать укрытия. В местной печати, что ни день, стали появляться передовицы и заметки о важности этого города для успеха войны сопротивления и о том, что он нуждается в воздушном прикрытии. Некоторые, правда, полагали, что безопаснее не иметь поблизости авиации, — тогда город не станет военным объектом и будет меньше привлекать бомбовозы противника. Но их мнение на страницах прессы отражения не получало.
Действительно, летом в городе открыли авиационное училище, начали строить аэродром. Скоро народ привык видеть кувыркающиеся в небе отечественные самолеты. А где-то в сентябре Цайшу, придя с работы, объявил, что в городе появился еще один его знакомый, вернее сказать, родственник. Он пояснил, что речь идет о его двоюродном брате, который состоит здесь при авиационном училище, а сегодня приходил навестить его в контору. По словам Цайшу, брат всегда был озорником, учиться не хотел. За те шесть или семь лет, что они не виделись, он сильно вымахал, так что сразу его и не узнать было, но остался таким же озорным и смешливым. Прослышав, что Цайшу женат, он пообещал наведаться и «представиться» новообретенной родственнице.
— Может, пригласим его на домашний обед? — спросил как бы походя Цайшу.
Маньцянь не пришла в восторг от идеи.
— Ты знаешь, эти авиаторы всем избалованы, всего у них в достатке. Вряд ли мы удивим его нашим обедом; мы потратимся, а он не только не останется благодарен, но, чего доброго, еще и обидится. Так чего стараться? Чем звать на заведомо скромное угощение, лучше вообще не звать. К тому же он наверняка пообещал просто так, из вежливости. Вы повидались друг с другом — и хорошо. Станет он тратить время, тащиться куда-то!
Видя ее откровенное нежелание, Цайшу и сам поостыл, но все же добавил:
— Да-да, конечно, но все-таки он говорил, что придет, и адрес взял. Он еще пошутил, что, мол, наслышан о твоей красоте и учености, — как писали в старинных романах, «и наружность, и ум — само совершенство», а потому непременно хочет познакомиться.
— Ну, тогда лучше сказать ему, чтоб не приходил. Я постарела и подурнела, занимаюсь одним домашним хозяйством. Увидит — стыда не оберешься!
Цайшу погладил ее волосы и сказал ласково: