Оседлавшие Пегаса
Шрифт:
…4 ноября, в день освобождения Вязьмы, выпал первый снег. На следующий день он пошел сильнее, а 6-го поднялась настоящая метель.
Фёдор Николаевич немного задержался в Вязьме и затем должен был скакать тридцать верст, чтобы догнать свою часть. Он ехал вместе с генералом Вильсоном по дороге, обозначенной толпами людей и лошадьми Великой армии. Среди трупов ползали какие-то призраки, в лохмотьях, окровавленные, перепачканные сажей печей, трубы которых торчали на местах сожженных деревень. Голод, стужа и страх помрачили рассудок многих из них. Мутными глазами смотрели эти призраки на проезжающих путников и апатично глодали конские кости.
Вязьму Глинка оставил с надеждой на то, что её жители не забудут героизма солдат и офицеров русской армии, освободивших
Отступая, французы взрывали пороховые ящики, и дорога то и дело освещалась пламенем. В сторону от неё отряжались большие отряды, которые жгли уцелевшие деревни и грабили жителей.
Крестьяне, отвечая на зверства неистовствовавших захватчиков, создавали свои отряды для защиты от мародёров, которых они, по замечанию Глинки, называли миродёрами. Однажды Фёдор Николаевич увидел сцену, чрезвычайно позабавившую и его, и его спутника: крестьяне (даже дети) секли розгами французов, ползавших у их ног.
Впрочем, им ещё повезло. Но случалось и такое: «Шестьдесят голых мужчин, лежащих шеями на спиленном дереве. Прыгающие вокруг них с песнями русские, и мужчины, и женщины, ударами толстых прутьев разрубают одну за другой головы» (Р. Вильсон).
И тем не менее этот «наблюдающий» от Лондона говорил Глинке: «Война продвинула Россию на целое столетие вперёд по пути отцов и славы народной».
Позднее Фёдор Николаевич так изобразил народную войну в стихотворении «1812 год»:
Не трогать было вам народа,Чужеязычны наглецы!Кому не дорога свобода?..И наши смурые жнецы,Дав селам весть и Богу клятву,На страшную пустились жатву…Они – как месть страны родной —У вас, непризванные гости:Под броней медной и стальнойДощупались, где ваши кости!Беда грабителям! БедаИх конным вьюкам, тучным ношам:Кулак, топор и бородаПошли следить их по порошам…И чей там меч, чей конь и штыкИ шлем покинут волосатый?Чей там прощальный с жизнью клик?Над кем наш Геркулес брадатый —Свиреп, могуч, лукав и дикСтоит с увесистой дубиной?..Скелеты, страшною дружиной,Шатаяся, бредут с трудомБез славы, без одежд, без хлеба,Под оловянной высью неба,В железном воздухе седом!В полдень 7 ноября русские войска штурмовали Дорогобуж. Укрепленные высоты города брали лобовой атакой. В город ворвались, когда он уже начал гореть, но усилиями солдат пожар был потушен. Помог в этом и вдруг поваливший снег.
Глинка с восхищением писал о героизме солдат и офицеров, проявленном в этом сражении:
«Надо видеть наших солдат, без ропота сносящих голод и стужу, с пылким рвением идущих на бой и мгновенно взлетающих на высоты окопов, чтоб иметь понятие о том, как принято освобождать города своего Отечества!
4-го егерского полка майор Русинов, получив рану в руку при начале штурма, велел поддерживать себя солдатам и продолжал лезть на вал. Через несколько минут ему прострелили ногу, и солдаты вынуждены были снести его в ров. Но этот храбрый офицер до тех пор не приказывал уносить себя далее и не переставал ободрять солдат, пока не увидел их уже на высоте победителями».
Спустя два с небольшим месяца, Фёдор Николаевич оказался опять в родных местах. Обращаясь к брату Сергею, он писал из Дорогобужа: «Представь себе, друг мой, что я теперь только в 60 верстах от моей родины и не могу заглянуть в неё!.. Правда, там нечего и смотреть: все разорено и опустело! Я нашёл бы только пепел и развалины; но как сладко ещё раз в жизни помолиться на гробе отцов своих! Теперь сходен я с кометою, которая не успеет приблизиться к солнцу, как вдруг косвенным путём удаляется опять от него на неизмеримые пространства».
Целую неделю, с 8 по 14 ноября, отряды генерала Милорадовича продвигались к Смоленску боковыми, неизвестными путями, через леса и болота. На большую дорогу к нему они вышли в районе деревни Ржавки. Французы двигались спокойно и весело, согретые неожиданно наступившей оттепелью. Между колоннами тянулись обозы, наполненные награбленным добром.
Милорадович приказал атаковать. Несмотря на превосходство в силах, неприятель мгновенно был сбит с дороги и начал отступать, прикрываясь легкой артиллерией, поставленной на высотах. Ближайшие леса и наступившая вскоре темнота скрыли противника.
Следующие три дня, 16–18 ноября, прошли в беспрерывных сражениях, на дороге между Смоленском и Красным. Позднее Фёдор Николаевич писал об этих днях: «С каждою утреннею зарёю, коль скоро с передовых постов приходило известие, что колонны показались на большой дороге, мы садились на лошадей и выезжали на бой».
Особенно удачным для русского авангарда оказался последний день сражения под Красным. В этот день отряд Милорадовича совершенно разгромил тридцатитысячный корпус маршала Рея.
В результате четырехдневных боёв, по сведениям Глинки, французы потеряли около двадцати тысяч убитыми, двадцати двух тысяч пленными и шестьдесят пушек. «Поля города Красного в самом деле покраснели от крови», – записал после окончания боев Глинка. Русским достались многочисленные обозы, которые были набиты шубами, бархатами, парчой и деньгами. Тотчас среди разбитых фур, изломанных карет и мёртвых тел закипела торговля. За сто рублей бумажными деньгами продавали мешок серебра. Но охотников до него не находилось, так как не на чем было везти многопудовый груз. По поводу трофеев Фёдор Николаевич записал: «Лавров девать негде, а хлеба – ни куска! Там, где меряют мешками деньги, нет ни крохи хлеба! Хлеб почитается у нас единственною драгоценностью!»
Ночь на 19 ноября Глинка провёл в одной из уцелевших изб близ Красного. Общими усилиями кое-как законопатили стены, пробитые ядрами, и истопили печь. Но только расположились на ночлег, как изба начала наполняться… французами. Их втиснулось несколько десятков, и не было места, которого бы они не заняли: на полу, на лавках, под лавками, на печке, за печкой, под печкой – отовсюду слышались выкрики на всех европейских языках. И русские, несколько часов назад беспощадно разившие врага на поле битвы, сейчас не могли поднять руки, чтобы выбросить этих пришельцев за порог.
Эту ночь Фёдор Николаевич назвал самой ужасной в своей жизни:
«Перед светом страшный вой, и стоны разбудили меня. Под нами и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, вопили, жаловались или изрыгали проклятие на Наполеона! Тут были раненые, полузамерзшие и сумасшедшие. Иной кричал: “Помогите! Помогите! Кровь льется из всех моих ран! Меня стеснили!.. У меня оторвали руку!” “Постойте! Удержитесь! Я ещё не умер, а вы меня едите!” – кричал другой. В самом деле, они с голоду кусали друг друга. Третий дрожащим голосом жаловался, что он весь хладеет, мерзнет; что уже не чувствует ни рук, ни ног!