Осень на краю
Шрифт:
Русановы переглянулись.
– Вы кого имеете в виду? – напряженным голосом спросил Константин Анатольевич.
Охтин не ответил, только вздохнул.
– Откуда вы знаете? – изо всех сил улыбаясь, проговорил Шурка.
– Помните, я упрекнул вас, что не читаете «Листка»? А между тем именно два дня назад там появилось объявление, подписанное небезызвестной m-lle Pora, объявляющей, что француженка-беженка ищет работу и живет по такому-то адресу (несуществующему, кстати) в квартире номер два. То, что объявление касаемо было вас, не вызывало сомнений.
– Почему? – изумился Шурка.
– Да потому, что вы до этого
– Вы что говорите? – сдавленным голосом спросил Русанов-старший.
Охтин словно очнулся от того ража, который владел им весь вечер. У него сделалось пристыженное выражение лица, и голос начал звучать так же сдавленно, как у Константина Анатольевича.
– Ради Бога, – пробормотал он, – извините великодушно, господин Русанов. Я не подумал… Простите меня, дурня. Работа, знаете, такая, что железом о железо все время, ну и забылся. Вам сын ничего не рассказывал? Понятно, ничего. А я ляпнул. Ну, я не знаю, может быть, вы, Александр, сами батюшку в подробности посвятите?
– Подробности? – каким-то ужасным тоном повторил Русанов. – А какие… а что… а чего подробности? Как его били и лишь чудом не убили до смерти?
Охтин пожал плечами и сказал с таким выражением, словно речь шла о партии в винт или, к примеру, об игре на бильярде… да-да, именно на бильярде, учитывая особую актуальность бильярдной терминологии для текущего момента:
– Ну, знаете ли, особенно не нужно преувеличивать. Сын ваш вполне жив, и я буду очень удивлен, если вы обнаружите на его теле хоть одну рваную, резаную или колотую рану. Некоторые ситуации неприятные были, о них можно обмолвиться, но преувеличивать их значение не стоит. Просто крутился он рядом с очень опасной барышней, которая отчего-то, я сам не пойму отчего, возомнила его страшней и опасней и господина Смольникова, и меня, недостойного, и всего сыскного отдела, вместе взятого.
– С чего вы взя… – издал было короткий вскрик Шурка, но тут же осекся. Вспомнил, как стоял рядом со Станиславой Станиславовной около дома на Спасской и, захлебываясь, плел ей о том, как он, именно он, обнаружил списки Кандыбина, и углядел странности в адресах, и задался загадкой цифры «2», и обратил на это внимание агента Охтина… Одним словом, как выразился бы какой-нибудь фронтовик-артиллерист, вызвал, дурень, огонь на себя. И едва не был уничтожен превосходящими силами противника. – А… – пробормотал Шурка, – мне теперь многое понятно. Вот, значит, почему вы решили Станиславу Станиславовну непременно взять с собой «на перепись». Вы хотели ее под наблюдением держать?
– Да, – кивнул Охтин несколько виновато. – Вот только появление там Мурзика явилось для нас неожиданностью. Но все, на счастье, обошлось. А то, что после визита к вам Грачевского парочка ваших, так сказать, коллег из «Энского листка» перепугается и события начнут развиваться с опасной скоростью, мы предугадали, оттого и не выпускали вас из-под наблюдения все эти дни и ночи.
– Ночи? – с тем
– Ну да. А что? – удивился Охтин. – Вы что же, думали, он ночи напролет в номерах «Магнолия» проводит или где-нибудь на Самокатской площади по трактирам валандается? Нет, господин Русанов, ваш сын – весьма добропорядочный молодой человек, он очень много работает. Да ведь, слава Богу, наследственность у него хорошая.
Видимо, Охтин хотел сделать комплимент семейству Русановых. Однако отец и сын внезапно покраснели.
Шурка вспомнил, как два года назад делал предложение Кларе Черкизовой: «Я готов даже жениться на вас, только бы обладать вами!», а еще некоторые свои мысли относительно Станиславы Станиславовны. И подумал: «Да что же я за дурак, вечно влюбляюсь не в ту женщину, в которую нужно? Может быть, я вообще в женщинах ничего не понимаю?!»
А Константин Анатольевич вспомнил не только Клару, связь с которой длится уже несколько лет, но и девочек из «Магнолии»: Венерку, Кибелку, Милку-Любку и иже с ними. А главное, при слове «наследственность» он вспомнил Эжена Ле Буа, каким увидел его впервые, на пароходе, с которого матросы бросали охапки белой сирени вслед любовнице Ле Буа, жене Русланова Эвелине, а она в то мгновение старательно морочила голову своего рогатого мужа безумными поцелуями… Вспомнил Русанов и приметную черную родинку на шее Шурки, точно такую же, какая была на шее Эжена Ле Буа… и еще вспомнил он заметочку – этакую небольшую заметочку, которую буквально на днях жадно вычитал в какой-то из газет:
«Число убитых при нападении „Цеппелина“ на Париж достигает 24. Из 13 сброшенных бомб одна пробила свод метрополитена, сделав отверстие в шесть метров, другая совершенно пробила трехэтажный дом, третья разрушила половину трехэтажного дома, четвертая – половину пятиэтажного, шестая вызвала значительные повреждения в пятиэтажном доме. Налет не вызвал паники, но возбудил единодушное возмущение. Печать требует возмездия» .
Может быть, чтобы в одном из перечисленных домов оказался Ле Буа? А почему бы нет?
И у Константина Анатольевича стало чуть легче на душе.
Вдруг тренькнул звонок, и на всех троих звук его произвел впечатление электрического разряда. В то же мгновение из своей комнаты вышла сонная Олимпиада Николаевна в халате и папильотках:
– Вы все еще бубните тут? А почему дверь не открываете? Это ведь, наверное, Сашенька пришла.
Русановы и Охтин обменялись мгновенными взглядами. Если бы они сейчас взялись обмениваться не взглядами, а признаниями, то ни один из них – ни один! – не признался бы, что даже думать забыл о Саше и о том, что ее до сих пор – за полночь! – нет дома.
– Так и быть, Даню больше будить не станем, я сам открою, – сказал Охтин, опережая Шурку, рванувшегося к двери.
Однако все высыпали в прихожую.
– Кто там? – спросил Охтин на всякий случай, и послышался Сашин голос:
– Даня, открой, это я.
Охтин чуть усмехнулся, Русанов насторожился.
Дверь открылась. Саша постояла на пороге и шагнула через порог. Мельком посмотрела на Охтина, но, такое впечатление, его даже не увидела, а может быть, и впрямь приняла за Даню. Лицо у нее было какое-то странное, словно бы изумленное. Она смотрела на отца, тетку, брата, но видела, кажется, не их, а что-то иное – поразившее, потрясшее ее.