Осень Овидия Назона(Историческая повесть)
Шрифт:
«Как странно устроен человек, — думал Дорион. — Он не ценит тех сокровищ, которые лежат перед ним во всей своей красе. Ищет чего-то небывалого, удивительного. А когда сокровища исчезают, тогда глупый человек начинает их ценить, жаждет к ним вернуться, а уже поздно. Помнится, что в те дни, когда Овидий Назон писал свои превращения, он, Дорион, больше думал о Платоне. Переписывая «Метаморфозы» с вощеных дощечек на пергамент, он тогда и не подумал сделать для себя список. Почему он этого не сделал? Из легкомыслия или равнодушия? А теперь, когда Овидий Назон далеко, когда уже невозможно обратиться к нему с вопросом, когда его, быть может, уже нет на свете, работа над его книгой доставляет радость. Словно он — Дорион — сделал неожиданное открытие».
Каждый
Фабией владела единственная мысль: сделать так, чтобы Цезарь выслушал ее и вернул Овидия домой. Но император Август был недоступен. За полгода, с тех пор как случилось несчастье, ей не удалось похлопотать о судьбе опального мужа. Она не выполнила просьбу бедного изгнанника. И подруга Ливия не пожелала ей помочь. У нее постоянно был один ответ — не настало время. Ливия уверяла, что дурное настроение императора может сделать судьбу поэта еще более трудной. А что может быть хуже?
Тревожные мысли не покидали Фабию никогда. Вестей все не было. Иной раз казалось, что уже бессмысленно хлопотать, ведь не мог же благородный Назон отказать ей хоть в маленькой весточке? Но если он за шесть месяцев не прислал этой весточки, то его уже нет в живых. И все же она молилась о благополучии мужа, а когда ей случалось увидеть его во сне, она торопилась спросить — все ли устроилось на краю земли? Ей хотелось узнать, как он живет один, среди диких людей. Но она ни разу не получала ответа и потому воспринимала эти сны как дурное предзнаменование.
Как-то после такого сна Фабия призвала Дориона и приказала обстоятельно рассказать обо всем, что ему известно из жизни далеких греческих городов.
— Госпожа, — сказал радостно Дорион, — я только что получил письмо от отца и могу ответить на твой вопрос правдиво, без вымысла. Отец пишет, что Пантикапей — старинный греческий город с храмами, с агорой, с памятниками достойным людям города. Он встретился там с судьями, грамматиками и риторами, для которых может поработать. Он пишет, что много дел для переписчика, а это значит, что жизнь городская кипит. Если удастся сделать так, чтобы благородный господин, Овидий Назон, переехал в Пантикапей, то все изменится к лучшему, госпожа.
— Но мы не знаем, жив ли Овидий Назон, — сказала Фабия. — Вестей все нет, и надежд все меньше. — Слезы мешали ей говорить, и она знаком дала понять, что Дорион больше не нужен.
А переписчик все читал и перечитывал долгожданное послание Фемистокла. Оно было коротко, но емко. Самое удивительное было в том, что отец все принял как должное: не жалуется на трудности, полон надежд и добрых ожиданий. «Мне бы поехать к ним, — подумал Дорион. — Мне бы начать новую жизнь рядом с любимыми. Мои маленькие сестры уже невесты, и свадьба скоро обрадует их, а я все еще в разлуке. Почему?»
Дорион горевал о том, что не может поспешить в Пантикапей, не может воспользоваться приглашением Никострата сесть на его корабль. Но ему и в голову не приходило покинуть дом господина в это трудное время. «Подожду, может быть, придут вести от Овидия Назона, может быть, смилостивится император Август, тогда можно будет оставить Рим. А пока нельзя, об этом надо написать отцу».
«Я не приеду на свадьбу, дорогие мои сестры. Я не скоро увижу вас, дорогой отец, — писал Дорион. — Я стал свидетелем великого несчастья в доме моего достойного господина. Всеми любимый поэт, самый прославленный на италийской земле, — изгнан на вечное поселение у диких берегов Понта Евксинского. Это случилось в те дни, когда я прощался с вами в Пирее и расстался с радостным сердцем и надеждой, что вскоре
У госпожи моей много забот, много всякой переписки. Я не могу оставить ее, даже если она не станет возражать. В память о господине Овидии Назоне, которого я еще больше прежнего чту, я буду служить ей, пока это нужно…»
И все же настал день, когда в Рим прибыло первое послание Овидия. И не только письмо к Фабии, но и целая книга — «Скорбные элегии», которые потрясли Фабию и всех друзей Овидия Назона.
Так, без хозяина в путь отправляешься, малый мой свиток, В Град, куда мне, увы, доступа нет самому. Не нарядившись, иди, как сосланным быть подобает…Так начиналась первая книга «Скорбных элегий», прибывшая в Рим как подлинный свидетель новой жизни поэта.
Долог твой путь, поспешай! А мне — на окраине мира Жить и в далекой земле землю свою вспоминать.Вчитываясь в печальные строки, Фабия вспоминала последнюю ночь, и горечь разлуки отравляла ее ядом:
Плакала горше, чем я, жена, меня обнимая, Ливнем слезы лились по неповинным щекам…Снова оживала страшная картина той ночи, слезы и последние слова прощания. И между строк читала Фабия несказанное. Овидий, обращаясь к друзьям, не назвал ни одного имени. Значит, боится причинить им вред своей дружбой. Но Котта Максим узнает себя в этих строчках:
…Ты, кто мягко совет мне подал в живых оставаться В день, когда сердце мое страстно лишь к смерти влеклось, Ты опознаешь себя под приметами, скрывшими имя; Перечень добрых твоих дел ошибиться не даст. Их навсегда сохраню в глубинах души сокровенных, Вечно за то, что живу, буду твоим должником… [13]— Прекрасный мой Овидий, — говорила Фабия, целуя свиток. — Жажда жизни так велика у тебя, что ты ценишь ее даже там, в этом ужасном изгнании. Пусть появятся у тебя силы с достоинством переносить тяготы этой жизни. Пусть они дадут тебе хоть маленькие радости. Но какие? Откуда они возьмутся? Будь терпелив, друг мой Овидий. Я виновата перед тобой, не сумела позаботиться о тебе в тот скорбный час, И вот мне укор:
13
Перевод С. Шервинского.
Фабия множество раз прочла все двенадцать скорбных элегий и призадумалась. Говорить ли Ливии об этой книге? Рассказать ли ей о том, как страдает поэт от холода, голода и вражеских набегов? Сообщить ли ей, что каждый день и каждый час может прилететь отравленная стрела — и жизнь поэта прервется. Сказать ли ей?
14
Перевод С. Шервинского.