Осень в Пекине (др.перевод)
Шрифт:
Одним словом, совершенно бессмысленно нести похабщину в адрес девицы, которая…
Профессор Членоед слегка поддал ему кулаком по голове. Анжель вздрогнул.
— Как практикант? — спросил он.
— Гм… — промычал Членоед.
— Что?
— Подожду до завтрашнего вечера, а потом отрежу ему руку.
— Это так серьезно?
— Можно прекрасно прожить и с одной рукой, — сказал Членоед.
— Вы хотите сказать, без руки, — уточнил Анжель.
— Да, — подтвердил Членоед. — Развивая эту мысль с привлечением ряда основополагающих гипотез, неизбежно приходишь
— Эти гипотезы неприемлемы, — сказал Анжель.
— В любом случае, должен предупредить вас, меня скоро посадят, — заявил профессор.
Анжель поднялся с земли, и они снова двинулись в обратную от гостиницы сторону.
— За что?
Профессор Членоед достал из левого внутреннего кармана своего сюртука маленький блокнотик и открыл его на последней странице. Там было две колонки фамилий, причем в левой на одну фамилию больше, чем в правой.
— Посмотрите, — сказал профессор.
— Это все ваши пациенты? — спросил Анжель.
— Да. Слева те, кого я вылечил. Справа — покойники. До тех пор пока слева больше, чем справа, я могу жить спокойно.
— Это в каком смысле?
— То есть я могу спокойно гробить людей до тех пор, пока число покойников не сравняется с числом вылеченных.
— Так просто гробить, ни с того ни с сего?
— Ну да, разумеется. Но вот сейчас я угробил Пиппо, и теперь счет сравнялся.
— Неужели вылеченных не намного больше?
— После того как умерла одна моя больная, — начал Членоед, — а было это два года назад, у меня случилась неврастения, и я поубивал массу людей. По-глупому, надо сказать, поубивал: без всякой пользы для себя.
— Но вы же всегда можете кого-нибудь подлечить и спокойно жить дальше, — сказал Анжель.
— Дело в том, что здесь никто не болеет, — сказал профессор. — Кого мне лечить? Кроме того, я вообще не люблю медицину.
— А практикант?
— Тут я сам во всем виноват. Даже если я его вылечу, мне его не засчитают. Если же он умрет…
— А рука? Рука-то не в счет?
— Конечно нет! — воскликнул профессор. — Еще чего! Рука… Тоже скажете!
— Понимаю, — кивнул Анжель и спросил: — Так за что же вас посадят?
— Посадят потому, что есть такой закон. Вам бы следовало об этом знать.
— Понимаете, — сказал Анжель, — обычно никто по большому счету ничего не знает. Даже те, которые должны были бы знать — я имею в виду людей, привыкших работать с идеями, уходить мыслью вглубь, облекать эту мысль в такие формы, что даже им самим она начинает казаться оригинальной, — все время обдумывают одно и то же, не пополняя фонда своих мыслей, так что способ выражения лет на двадцать опережает выражаемое содержание. Таким образом, от них ничего нового узнать невозможно, поскольку они только жонглируют словами.
— Совершенно ни к чему вдаваться в философские рассуждения, сказали бы просто, что законов не знаете, — сказал профессор.
— Вы правы, — сказал Анжель. — Но должен же я хоть с кем-то поделиться своими наблюдениями, если здесь вообще уместно говорить о наблюдениях. По-моему, в данном случае речь идет просто о здоровой реакции нормального человека, способного видеть и понимать…
— Понимать что?
— …Что происходит вокруг и судить об этом объективно, без предрассудков.
— Вы б еще сказали: без буржуазных предрассудков, — сказал профессор. — Это сейчас очень модно.
— Я не против, — сказал Анжель. — Таким образом, люди, о которых я говорил, так долго и так углубленно изучали формы мысли, что эти формы в конце концов заслонили от них сами эти мысли. А когда ловишь их на этом, они тут же тычут тебе в нос новым куском формы. Им, конечно, удалось обогатить форму большим количеством деталей и хитроумных выкладок, но они стараются подменить ими самое мысль, физическая сущность которой — относящаяся скорее к области рефлексов, эмоций, чувственного восприятия — полностью ускользает от них.
— Я совсем перестал вас понимать, — сказал Членоед.
— Это как джаз, — сказал Анжель. — Это транс.
— Теперь понимаю… — кивнул Членоед. — Вы хотите сказать, одни восприимчивы к этому, другие — нет.
— Именно, — сказал Анжель. — Странно видеть, когда впадаешь в транс, как некоторые продолжают рассуждать, жонглируя формами. А ты уже чувствуешь мысль… Ощущаешь ее материальность…
— Все это так туманно, — сказал Членоед.
— А я к ясности и не стремлюсь, — заметил Анжель. — И вообще, зачем пытаться выразить то, что сам так хорошо ощущаешь… Кроме того, мне совершенно безразлично, разделяет кто-нибудь мою точку зрения или нет.
— С вами невозможно разговаривать, — сказал Членоед.
— Да, наверное, — согласился Анжель. — В свое оправдание скажу лишь то, что я впервые пускаюсь с вами в такого рода рассуждения…
— Вы сами не знаете, чего хотите, — сказал Членоед.
— Когда мне хорошо и спокойно, когда у меня не болят ни руки, ни ноги, тогда я точно знаю наконец, что обрел то, чего хотел, потому что могу наконец подумать о том, как бы мне хотелось, чтобы все было, — сказал Анжель.
— Что-то я совсем отупел, — вздохнул Членоед. — Дело в том, что я нахожусь под неминуемой, неотвратимой и неизбежной, простите за аллитерацию, угрозой попасть в тюрьму, и именно поэтому мое бренное тело — тело человека бородатого и далеко не юного, пребывает в состоянии полного упадка, близком к коматозному. Вы бы лучше поговорили со мной о чем-нибудь другом.
— О другом, значит, о Бирюзе, а это тут же разрушит созданное мною с таким трудом интеллектуальное построение. Ибо Бирюзу я хочу трахнуть.
— Понимаю, — сказал Членоед. — Я тоже хочу. И собираюсь сделать это после вас, если вы, конечно, не возражаете и если полиция меня к тому времени еще не арестует.
— Я люблю Бирюзу, — сказал Анжель. — Весьма возможно, что это толкнет меня на необдуманные поступки. Потому что мне уже все надоело. Моя система слишком совершенна, и поэтому вряд ли она сможет быть осуществлена в действительности. К тому же она понятна только мне одному, и претворять ее в жизнь мне придется в одиночку, поскольку никто другой этим заниматься не будет. Исходя из этого, мои необдуманные поступки никакого значения не имеют.