Осенью в нашем квартале
Шрифт:
Черти эти профсоюзники, оставили его с Мармером сторожить лагерь. Обещали приехать на следующий день и свернуть палатки. Едут… Заболел какой-то кладовщик. Приняли мудрое решение: пусть постоят в лесу. А эти два лоботряса постерегут. Что им, до школы целая неделя.
Ну, Мармер — тот лоботряс точно. А Леньке-то не в школу. Леньке — на завод. Так решил отец. Он у Леньки, как сфинкс. Все время молчит. Мать говорит, с войны такой пришел. Сначала еще немного разговаривал. Рассказывал, как рота вся подчистую легла где-то под Либавой. Его снаряд уберег, с головой засыпал…
Ну,
Ленька поднял шишку и кинул в сосну. Шишка зарикошетила по стволам. Леньке казалось, что сосны прислушиваются к нему. И он решил испугать их. Пусть не прислушиваются. Сосны стали тихими и задумчивыми. Тогда он подумал: кого они напоминают ему? Но как ни старался, ничего не мог придумать. Почему они такие безмолвные и застывшие? А-а, они, как прожитые годы… Точно. Каждая сосна — год его жизни. Вон те пятнадцать, которые он уже прожил. А вон те, которых много и которые сливаются с темнотой, тоже годы, но только их еще надо прожить…
Ленька присмотрелся к ближним пятнадцати. В сущности, ничего в них не было, в этих соснах. Наверное, потому что и годы эти были обычные, просто, шумливые и все. А последняя, пятнадцатая? Ну, пятнадцатая?!
…В лагерь Ленька даже не хотел ехать. Но все Стаська. Его направили помощником вожатого. Ленька и уволокся. Тоже в помы. Он, точно, был бы настоящим дураком, если б не согласился. Сначала он думал, что лето и вправду прошло впустую. Эти рапорты, эти линейки да отчеты директору, кто кашу съел за обедом, а кто нет, — все это казалось жутким кошмаром. И однажды Мармеру в порядке страшной мести на дно тарелки с супом была брошена куриная голова. Но когда уже собрались уезжать, произошло удивительное. Ленька знал, что бывают записки. Но он ни разу никому не писал. А тут утром…
Лагерь еще спал. Ленька был дежурным и должен был дать горн. И тут у него на рукомойнике оказалась записка. Тарануха промелькнула, как привидение. Ленька хорошо помнит, что она не подняла глаз и не сказала ни слова. Першило в горле. Горн не хотел издавать никаких звуков. Потому что дышал Ленька, как рыба, которую выбросили на берег.
Записку он изорвал тут же и запомнил на всю жизнь. Потому что была она всего из двух строчек и потому что, если забыть эти строчки, значит, уподобиться бревну или последнему ублюдку, что одно и то же.
Ни один парень в классе не выдерживал взгляда Галки Таранухи. Она всегда приходила в школу гордая и чуть-чуть смешливая, с перекинутой на грудь тугой скруткой волос. Почему-то всем сразу становилось весело и легко. Даже тем, кто рассчитывал на верную двойку. Нет, о таком Ленька и не мог думать. Последний день с самого утра выдался суматошный. Сносили постели из палаток, всякий культинвентарь и писали директору отчеты. И только перед самым отъездом Ленька незаметно сунул Галке свернутый листок. И был он, конечно, целым посланием, а не двумя строчками.
Может быть, зря. Сиди теперь и жди и смотри на сосны. Потому что ответа нет и потому что издевается Мармер, который один знает Ленькину тайну. Самое страшное, если ответа так и не будет. Ленька совершенно отчетливо представляет,
— Не горюй, человече, женщины так переменчивы…
В лесу темно. Только со стороны реки ребристая полоска луны выхватывает ближние сосны. Леньке не хочется идти в палатку.
Пятнадцатая сосна, пятнадцатый год жизни… И тут ему показалось, что он совсем зря ждет ответа. Что Галка давно уже забыла о нем. Просто ей польстило получить такое длинное послание, и теперь как он придет в класс и как вообще все будет…
Глаз его выхватывал из мрака шестнадцатую сосну…
Ответа Ленька так и не дождался. Утром вернулся Мармер. Хитрый и мрачный. Он, правда, пытался острить, но у него ничего не получалось. Он лавировал, придумывал всякую чепуху, пока Ленька не рассмеялся:
— Слушай ты, презренный человек, говори правду.
Стаська как-то смешно осекся:
— Не сходи с ума.
— Что «не сходи с ума»? — не понял Ленька.
— Ну она так сказала: «Пусть не сходит с ума».
— И все?
— Конечно.
Что-то внутри у Леньки заныло, а в коленях появилась дрожь. Мармер разделся и сказал Леньке:
— Я поплаваю, а ты не ходи, ладно? Еще утонешь…
Сил у Леньки не было, чтобы резануть Мармеру по уху. Он лежал у сосны, уткнувшись лицом в траву. Мармер покупался и прилег рядом.
— Я ей сказал, что она дура, самая элементарная дура.
Ленька молчал. Тогда Мармер оделся и ушел. Он подумал, что так будет лучше.
Леньке совсем не хотелось идти на завод. Поучиться хотя бы еще один год, ну — полгода. Конечно, с Таранухой он за это время не обмолвился бы ни одним словом. Просто так смотрел бы, как она ходит в школу, как выходит на перемену и вообще все время бы видел ее. И Галка бы подумала, что она ему ни в грош. Тогда бы Леньке хоть немного было легче.
…Над городом голубело небо. Быстрой чередой бежали дни. Был Ленька рабочим. Делать он ничего толком не умел. Только мыл в солярке шестеренки от разобранных станков и старательно обтирал их паклей. И еще Ленька ходил учиться в девятый класс. После работы. Часто к нему забегал Мармер. И от этого не становилось легче. Потому что приносил он с собою много милой школьной чепухи, называл тысячи имен, кроме одного. К концу они оба замолкали. Было по-дурацки тягостно. Потому что о самом главном не было ни слова спрошено, ни слова сказано.
Однажды в конторке мастера Ленька набрал ее номер. Ему вдруг показалось, что цех остановился и все слушают, как у него мутно выстукивало сердце. Галка сняла трубку. Но Ленька молчал. Потом он ругал себя неприличными словами. И остервенело мыл шестеренки.
…Шестнадцатая сосна застыла и отдалилась. И тогда серебристой лунной полоской высветилась семнадцатая…
В небе совсем исчезли облака. В сплошной сини о чем-то безропотно хлопотали голуби. В Ленькиной школе играла музыка. Говорили бездумные слова и танцевали. Леньке тоже хотелось с кем-нибудь покружиться. К нему подлетали девчонки из цеха. Но он отказывался и стыдился этого.