Осенью в нашем квартале
Шрифт:
«Знаю, знаю, все равно приметил»… — уговариваю я себя. Единственная мечта: скорей бы звонок…
Сорвавшаяся откуда-то металлическая трель кажется мне волшебством. Будто где-то в стороне прошел караван из сказки.
В зале холодно и пусто. Вошли девочки и сели впереди, наискосок от меня. Потом, о чем-то перешептываясь, ввалились трое парней и сели на той же стороне, что и школьницы.
Погас свет. На экране полосит сплошной дождь. Звук дребезжит, будто все герои перенесли операцию на горле.
Парни все время смеются в самых драматических местах. Не умеючи, нарочно, как
«Сволочи, гады!» — несколько раз чуть не срывается у меня с языка. Но я сдерживаюсь. Я переживаю за судьбу доктора Калюжного и попутно восторгаюсь своими крепкими нервами. Одного врача в фильме играет юный Райкин.
«Боже, какой тонкий и хрупкий, сколько неуверенности и нежности, — думаю я, — Райкин, Райкин…»
Парни выходят из себя. Гогочут на весь зал. Я понимаю: для девчонок. А те сидят, как былинки, тихие и сжавшиеся. Они чем-то напоминают Янину Жеймо. Она грустная и смотрит с экрана большими, ничего не видящими глазами.
Искусство — потрясающая вещь. Я забываю про парней. Больничка с курами и собакой, и простая телега, поскрипывающая по лужам, и Калюжный, улыбающийся, как ребенок, — от всего этого теплеет на сердце. Я забываю о том, что мне еще предстоит добираться до гостиницы. И неизвестно, будет улица пустынной или меня будут сопровождать трое парней, что сидят сзади. Я, конечно, предпочел бы первое.
Кончился фильм. Дверь открыли, холодный воздух тяжелыми клубами хлынул к первым рядам, будто в зал впустили кучу белых пуделей. Горстка зрителей растаяла быстро, как облако. Я иду и прислушиваюсь. Сзади меня поскрипывает снег. Нужно обернуться, но я не могу. Меня кто-то нагоняет. Я уступаю дорожку. Прошли две девочки. Им, наверно, от уличной тишины не по себе.
Потом шаги за моей спиной участились снова. И я снова не оглянулся. Мимо пронеслись три парня. Я перешел на другую сторону. И только тогда повернул голову. Белый, белый снег. Тихо. Мягко курятся дымки. Поскрипывает заснеженный настил. Пять пар ног торопливо удаляются в темноту.
«Трус и подонок, — думаю я о себе и снова пересекаю улицу. — Будь что будет, но если те трое что-нибудь позволят себе, я вмешаюсь. Точно, вмешаюсь…» — повторяю я вслух. Просто я хочу убедить себя в этом и слабо, по-черепашьи, ускоряю шаги. От девчонок меня отделяет приличное расстояние. Остановился я внезапно. В сердце что-то кольнуло. На лбу выступил пот. Я хочу сделать хоть один шаг. Еще хоть один шаг вперед… И не могу. Я увидел, как из-за угла, на перекрестке, прямо на девчонок вынырнул четвертый, большой, сутулый, с медвежьей походкой. Девчонки прижались к дому с закрытыми ставнями, руками прикрыли глаза, а головы втянули в меховые воротнички.
Разрядка случилась неожиданно. Я не успеваю понять, отчего и как, но четвертый лежит в снегу. Я вижу только, как трое подняли его, дали ему подзатылину, и он, бормоча что-то невнятное, заковылял на другую сторону улицы.
И все. Впереди меня нет темноты и ужаса. Впереди просто смеются. Девчонки плывут по заснеженной улице, парни бредут эскортом, строгим и неприступным. Расстались они у дома с большими темными воротами. Девчонки на прощание протягивают парням руки. Они не боятся, что разбудят улицу.
— Зря изгалялись… Понапридумывали…
— Чего ты? Про полбанки точно, — оправдывается парень с челкой. — Именины ж были…
Я долго смотрю им вслед. Они падают в сугробы, толкаются, барахтаются. И мне уже кажется, что они не идут, а перекатываются большим серым комом. Все перемешалось в нем: смех, шутки, снег и шубы. Перемешалось и укатилось за угол, оставив за собой тишину из лунного света и белого, белого снега.
Молчит улица. Дымков над домами становится меньше, как и огней в окнах.
«Наверно, — думаю я, — печи протопились, Сапоговаляльная засыпает…»
Мне расхотелось идти в гостиницу. Я бреду по скрипящему настилу. Улица обрывается через два квартала. Там каменные дома и много света. Но не такой белый снег и ни одного дымка…
Я прохожу кварталы (их здесь называют порядками) и снова возвращаюсь. В сущности, она очень милая, эта Сапоговаляльная улица. Люди устали и спят. Пропала в тучах луна. Только снег решетит и решетит над желтым трудягой фонарем. Ни души. Даже тот, четвертый, растаял. Доковылял-таки, до дома. Чудные они, подвыпившие. А парни явно перестарались.
«Кто же это наговорил мне про Сапоговаляльную? — думаю я. — А, тот маленький, черненький, из Верхней Пышмы. Наверное, и про убийство что-то напутал».
Я прохожу мимо афиши в начале улицы. «Доктора Калюжного» уже сняли. Завтра в клубе будет другая картина. Я подумал, что хорошо сделал, раз не послушался и все-таки посмотрел фильм. Когда я теперь его увижу. Но об этом я снова думаю просто так, чтобы отвлечься и не думать совсем о другом. Например, о том, что все время мечтал совершить что-нибудь очень героическое. Да вот как-то ни разу не подвертывалось случая…
В гостинице все уже спят. В номере накурено, на столе валяется разбросанное домино. Я тихо, не зажигая света, раздеваюсь и ложусь.
«Не подвертывалось случая…», — продолжает щемить сердце.
Мой сосед по койке все-таки проснулся и спросил, понравился ли мне «Калюжный». Я молчу. Я ничего не могу говорить.
— Да, конечно, — сказал сосед и отвернулся. Чудак, он, наверное, подумал, что я просто боюсь разбудить кого-нибудь из спящих в нашей комнате.
НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ, СВЕТКА!
Нам с Витькой повезло: в первый же год после строительного училища — путевки на Кавказ! Очень здорово!
Ехало нас из Сибири человек двадцать. В Москве присоединились двое — Ян из Прибалтики и Светка, волжанка.
Светка училась в техникуме. Характер у нее такой — вся настежь! Как створки окна, когда ветер! Несерьезная, все время смеялась. Мы думали: почему? Счастья в ней много? Думали, а не спрашивали. Просто радовались, что она, такая, — рядом.