Осенью в нашем квартале
Шрифт:
Автобус нес нас от турбазы к турбазе. Было высокое солнце. Нас провожали облака в небе, звон горных речек и Светкин смех. И еще песенка Яна. Даже не песенка, а просто припев: бэля-бэля-бэля, бэля-бэля-бэля… Что такое «бэля-бэля», никто не знал. Не знал, кажется, и Ян. Где-то услышал, вот и пел. Получалось у него звучно, и все с этим мирились. Наверное, потому, что это нравилось Светке. Был Ян красивый и стройный. Нам немного было жалко, что он нравится Светке. Люди они совсем разные. Светку все удивляло. А Ян смотрел на горы и посвистывал. Мелькнет старинная сторожевая башня — куча
— Не воображай, здорово же! — скажет кто-нибудь.
— Что? — ухмыльнется Ян. — «Сигнал» Полетаева — вот что здорово. Скво-Велли — здорово. Город Бразил — здорово, и еще музей Гуггенхейма…
Мы молчим. Потому что не читали Полетаева, не были в Скво-Велли и не знаем, кто такой Гуггенхейм. Разбуди нас ночью и спроси, кто придумал кронциркуль или метод двойной кладки — это пожалуйста. А про Гуггенхейма нам в училище не рассказывали. Кавказ казался сказкой. А Скво-Велли… Мы же там не были. Хорошо Яну — он член какой-то сборной. Бывал за границей. У него блуза из цветов радуги. А еще удивительнее — значки. Он утверждает олимпийские. Может, и правда. Мы прикасались к ним, как к невиданным сокровищам.
А Ян смеялся:
— Вы наивны, старики, как дети. — И начинал свистеть.
Мы опускали головы. Было это, наверное, очень смешно. Иначе почему бы так заливалась Светка? Мы только думали, что она ведь тоже не бывала в Скво-Велли… Зачем же так радоваться?
Наверно, в эти трудные для нас минуты мимо пролетало самое красивое. И тогда мы спохватывались. Задирали головы вверх. И снова нам все казалось прекрасным: бездонная синь неба, снеговые шапки и Светкин смех.
Ян умел здорово острить и все время смешил Светку.
А мы с Витькой ничем не выделялись. Даже мечты у нас были одинаковые, как фотоаппараты «Смена», купленные с первой получки.
Вот построить бы самый красивый дом на свете. Чтоб было в нем солнца, как в лучезарном море. И увидела бы этот дом Светка! Увидела б и ахнула. Она б, наверное, перестала смеяться. И стала б серьезной, как поэтесса.
Об этом мы мечтали. Посмотри любому из нас в глаза, и все станет ясно. Мы боялись этой ясности и, как по команде, прятались за фотообъективы: щелк, щелк, щелк! Это было, наверно, в самом деле смешно. Потому что Светка и не собиралась читать наши мысли. Ян рассказывал ей смешные истории, и она нас просто не замечала. Смеялась себе и радовалась, как беззаботная птица — жаворонок. Мы думали, что Светка ослеплена Яном, раз все время так радуется и смеется.
О том, что мы просто дураки и совсем не знали Светкиного характера, мы поняли в Пасанаури.
…Вечер свалился откуда-то из-за горы. Нам показалось, что пригнала его луна, чересчур уж по-хозяйски оседлавшая впадину между двумя темными вершинами. Мы все время выскакивали из душных палаток и слушали, как шумит Арагва. Нам хотелось узнать, о чем она говорит с камнями. Но когда мы подходили к воде, шум вдруг пропадал, и был один шепот.
Ни на одной турбазе не было так весело, как в Пасанаури. Мы думали, что селение спит, раз тихи улицы и громко поют цикады.
Мы уселись на подоконник. В зале танцевали. Мы увидели Яна и — обрадовались. Потому что он вел по кругу не Светку, а совсем другую девчонку. А Светки в зале не было. И сразу интерес у нас ко всему этому пропал. Мы решили снова пойти к ничуть не уставшей Арагве и даже начали пробиваться к выходу. И тут в дверь впорхнула Светка. Она нам показалась удивительно красивой в своем светлом платьице — колокольчиком. Она вся искрилась радостью. Нам показалось, что мы слышим ее звонкий смех — заливистый и бесконечный.
В мире все-таки много необъяснимого. Нам было непонятно, почему в зале продолжали танцевать, почему не остановились, не замерли, не сгрудились вокруг Светки.
Увы, все это случилось в следующее мгновенье. Светка вдруг, как мотылек, совершенно беспечно порхнула через весь зал к одному из парней, игравших на гитарах. До этого мы почему-то и не замечали их. Она подбежала к тому, который сидел в середине, и не сказала, а сверкнула глазами:
— Пойдем, потанцуем.
Парень молчал. И в зале стало тихо. Гитары умолкли, а в створки ворвался отдаленный говор Арагвы. А потом гитары зазвенели еще громче. Может быть, чтобы заглушить неловкую паузу?..
Парень, которого Светка пригласила танцевать, как-то грустно улыбался одними глазами и сильно ударял по струнам. Светка повернулась и пошла к выходу. Нам вдруг показалось, что в ее лице что-то изменилось. Разве мы могли знать, что это в ней оборвался смех? Старики, сидевшие перед нами, потеснились, и Светка села между ними. Наверное, ей хотелось уйти. Но она почему-то осталась сидеть.
Ее сосед, старик с чисто выбритым лицом, сказал:
— Не сердись на него, дочка, на него нельзя сердиться, понимаешь?
— Не понимаю, — пожала плечами Светка.
— Ты поздно пришла сюда. Потому — не понимаешь. Это же Илико.
— Да? — спросила Светка, как будто слышала что-то о нем раньше.
— Послушай лучше, как он поет.
— Хорошо, — согласилась Светка.
В зале тихо звучала песня. Был у Илико негромкий голос. И мы не могли понять, почему он так брал за живое. Может, потому, что мы видели лица стариков, торжественные и горделивые? И их чувства передавались нам? Они, наверное, очень любили парня, которого звали Илико. Были у него чистые, светлые глаза и непонятная горькая складка, спускавшаяся к мягкому подбородку. Казалось, что парень чего-то смущается. Светка молча смотрела ему в лицо.
— Это струна его сердца поет, понимаешь? — проговорил Светкин сосед.
— Не понимаю, — опять пожала плечами Светка.
— Ну, слушай. Полюбил ранней весной пастух девушку из долины, но не сказал ей об этом. Угнал овец в горы. Только холодной осенью спустился в долину. И не застал любимой. Увезли ее в другое селение. И теперь каждую весну слышат горные дали грустную песню пастуха Зураба.
Нам было немного удивительно. Потому что у нас в училище пели совсем другие песни. В них было больше радости.