Осенью в нашем квартале
Шрифт:
К костру подошел Луарсаб. Невероятно живыми были его глаза. Может, потому, что они все время смеялись? Или это огонь делал их такими лучистыми?
Он незаметно начал подпевать нам. А потом замолчал, задумался. Мы тоже перестали петь, смотрели, как ветерок играет языками пламени. Старик нам казался легендой.
Наш гид спросил, давно ли он спускался в долину. Луарсаб поковырял сучковатой палкой в углях, промолчал. И уже потом, как бы между прочим, сказал, что последний раз спускался с гор еще весной. И теперь вообще не знает, когда побывает в долине. Потому что
— Ты, говорят, много песен знаешь, отец?
Луарсаб усмехнулся:
— В горах кто не поет? Разве что, у кого нет сердца.
Кто-то из нас попросил его спеть. Он покачал головой. Мы подумали, что ведь и правда, в горах часто бывают туристы. Наверное, многие, как и мы, просят Луарсаба спеть что-нибудь. Старик устал. А может, просто интерес пропал…
Но тут он словно бы приосанился, положил подбородок на крепкие сухие пальцы, сжимавшие палку. Мы сидели с Витькой напротив Луарсаба и думали, что не такие уж мы невезучие, раз услышим песню высоко за облаками от столетнего горца. И наверное, не всем парням из нашего строительного когда-нибудь еще подвернется что-либо подобное.
Пел Луарсаб о вечности гор. Каждое утро встречает он орлов, парящих в небе. Каждое утро прислушивается к шелесту трав в приволье альпийских лугов. И цветут они, как улыбки горянок, и звенят, как ручьи, что рождаются солнцем и белыми шапками ледников. Его счастье в этом вечном цветении жизни…
А потом он метнул глазами в сторону гор, будто пытался кого-то разглядеть в темноте, побеленной туманом. И то, о чем рассказал, заставило нас встрепенуться. Мы не заметили, как подобрались к самому костру и почти вплотную окружили Луарсаба. Потому что говорил он негромко, а мы боялись, что надвигавшийся туман сомнет его слова. Светка подняла голову, обняла колени руками и застыла.
Говорил Луарсаб о юноше, у которого разум светлее утренней лазури, а сердце щедрее земли. Много слышал легенд на веку Луарсаб, много песен дарили ему горы. И эта встреча была песней. Он спросил у юноши из долины, почему тот опирается на палку, как старик, уставший от жизни. Спросил и пожалел, и прикусил язык. Потому что не было ног у парня.
Тогда сказал Луарсаб, разве мало радостей в долине? Зачем так жестоко испытывать себя? И парень ответил, что горы — его единственная радость. И что можно прожить без ног, а без гор — нельзя, как без сердца. Теперь он всю жизнь будет бродить по горным селениям, слушать песни и приносить их в долины. Потому что жизнь без песен — пуста, как гнездо, которое покинули птицы.
Селение спало. Дремали горы. Голос Луарсаба звучал отзвуком уставшего эха.
— Ты пытаешься нести людям радость, а сам умеешь ли петь? — Юноша взял пастушью флейту. То, что слышали дали, было песнью тоски и надежды. В долине осталась девушка, которую он видел всего лишь одно мгновение, а полюбил на всю жизнь. Он ничего не сказал ей, потому что у него мало слов. Но, наверное, есть где-то песня, которая смогла бы поведать о его большой любви. Он исходит все селения и найдет эту песню.
Старик совсем разволновался. Замолк. И больше не говорил.
У
— Что сказал Луарсаб?
— Он был здесь вчера, а ушел сегодня утром.
— Что же ты будешь делать?
— Я пойду за ним.
— Ты скажешь, что любишь его?
— Я скажу, что люблю его песни…
Она взяла нас с Витькой под руки, просто и крепко к себе прижала, будто обняла.
Провожали мы Светку втроем. С нами был Ян. Он шел с нею впереди. Мы плелись в двух шагах за ними.
— Ты, конечно, сильный, — говорила Светка. — Только в тебе нет песни, понимаешь?
Ян молча кивал головой. Это было немного смешно. Потому что Светка была ему ниже плеча. А он соглашался, как ребенок.
Тропа поднималась некруто. Светка остановила нас. Мы попрощались. Отойдя немного, она снова повернулась и махнула нам рукой. Мы долго смотрели ей вслед.
А если она не найдет его, тогда вернется? Об этом не хотелось думать. Потому что как она тогда будет жить?..
На гребне, горы, сливавшейся с солнцем, растаяла ее маленькая фигурка. Мы молча плелись к палаткам, а думали одно и то же: «Не возвращайся, Светка!»
Наше путешествие продолжалось. Было высокое солнце, облака в небе и звон горных речек. Автобус рвался из скалистых теснин. Глаза резала перламутровая синь: впереди было море. Мы не щелкали фотоаппаратами. Они мирно лежали на дне чемодана.
ПЯТНАДЦАТАЯ СОСНА
У Стаськи Мармера крючковатый нос. Смешно.
— Хочешь, выпрямлю. Будет ровный, как спичка. Нос — карандаш. Хочешь?
— Ударишь? — догадывается Стаська.
— Если будешь ехидничать, — соглашается Ленька.
— Я ничуть не ошибся. Ты серая, скучная личность. Таранухе все будет доложено…
— Нос! — кричит Ленька и бросает к самым глазам Мармера кулак.
Стаська моргает, кладет на Ленькино плечо руку. Они идут обнявшись.
— Нет, ты ей скажи, Таранухе, что я здесь один и что сосны все-таки не лучшая компания. И, пожалуйста, не ехидничай, прошу.
Стаська Мармер исчезает незвучно, как тень. Только один раз у другого берега скрипнула уключина.
— А, собственно, почему он скулит все время? — думает о Мармере Ленька. — Все понятно. Втрескался, а скулеж — так самозащита. Я проницателен, как бог. Не отдаст записку, будет ходить с прямым носом.
У пустой палатки Ленька остановился. Сосновая ветка уронила шишку. Ленька поднял ее и кинул в речку. Волна булькнула, будто кивнула головой. Ленька подсел к сосне и опустил голову. Так пройдет еще одна ночь. Третья или четвертая? Не все ли равно, если Тарануха не отвечает.