Ошибись, милуя
Шрифт:
— На той неделе которые?
— На той, на той, черт вас разберет.
— Да вроде бы я. Так и есть, господин фельдфебель, мое дело.
— Вот иди сейчас. Сам полковник приехали. Черти не нашего бога. Шкуру-то спустят, соколик. Иди давай.
При слове «полковник» у Огородова что-то отнялось на нутре, он весь ослаб и, держа винтовку у ноги, не сразу взял размашистый шаг фельдфебеля, бессмысленно повторяя навязавшееся слово: «Болты, болты, болты…» Сырые и оттого тяжелые полы шинели надоедливо мешали коленям.
Фельдфебель по каменистой
Офицеры в нарядных, из тонкого и плотного сукна, шинелях, в погонах, шитых золотом, сапогах на высоком подборе, сами чисто выбриты, но солдат ничего этого не видел — только остро чувствовал, что он, в своей жесткой грязной шинели и разношенных сапогах, с немытой и за ночь натертой воротником шеей, — весь пережеван другой жизнью и, неуклюже громоздкий, в чем-то виноват перед всеми. Надо было хоть наскоро поправить на себе фуражку, ремень, подвинуть от пряжки тяжелый подсумок, но было уже поздно — так и обмер в стойке, давясь нахватанным на бегу воздухом.
Худощавый полковник добродушным взглядом, по-стариковски острым, окинул солдата, крякнул и, откинув легкую полу шинели, подбитую красным шелком, одними пальчиками достал из кармана туго натянутых брюк платок. Опять сухо крякнул в него, потыкал в завесь усов.
— Солдат, э-э…
— Огородов, ваше высокоблагородие, — подсказал фельдфебель Золотов, каменея на своем месте.
— Кто тебе, солдат Огородов, велел ставить дополнительные болты? Э-э…
— Командир батареи сперва не соглашались, но когда увидели в деле…
— Это потом, — прервал его полковник и растряхнул на пальцах обеих рук свой платок, кашлянул в него. — Ты ответь мне. Чье начало? Начало?
— Между собою мы, ваше высокоблагородие. Мы так рассудили. Стреляем по открытым целям, угол меняется мало. И после пристрелки грубая наводка годна к малому… А при стрельбе время дорого.
— А чертежи кто исполнял? Расчеты? Э-э.
— Сами, ваше высокоблагородие.
— Бестолков ты, однако, братец: все мы да мы. Кто же все-таки?
— Я, выходит.
— Так и скажи. Ты что ж, грамотен?
— Так точно, грамотен. Да ведь я четыре года в артиллерии. А к баллистике с первого дня приохочен.
— А до службы? Э-э.
— В наших местах, ваше высокоблагородие, много ссыльных. Народ все ученый. Возле них знай не ленись.
— Много? В самом деле?
— Так точно. Много.
— Слышали, господа? Э-э, — полковник обернулся к офицерам и развел руками, — А мы грамотных днем с огнем не находим. — Полковник остановил свой взгляд на пожилом и толстом штабс-капитане, который усердно потянулся рукой к козырьку, высоко и некрасиво вздирая локоть.
— Павел Николаевич, голубчик, как вам кажется? Э-э.
— Феномена, ваше высокоблагородие, не нахожу, однако идея очевидна и достойна всякого внимания.
Полковник свесил руки по швам, утянул подбородок:
— Благодарю за службу, рядовой Огородов. Спасибо, голубчик.
— Рад стараться, — гаркнул солдат и вздохнул широко и свободно.
Офицеры, обходя и еще раз оглядывая необыкновенного солдата, направились к земляным ступенькам на выход с позиции, а фельдфебель Золотов подвинулся к Огородову и ткнул в спину:
— Как стоишь-то, истукан? — И крикнул шепотом: — Кру-гом!
Три экипажа, стоявшие на дороге, тронулись один за другим, и Огородов рукавом шинели вытер со лба пот.
Повеселевший фельдфебель бил кулак о кулак, не снимая перчаток, лип к солдату с пустяками:
— Видел, а? Небось перетрусил? Маму небось вспомнил? А?
Но солдату сегодня выпало нелегкое утро, и было ему не до шуток — глядя на него, посерьезнел и Золотов:
— Вот запомни, дубина, на носу себе заруби, за царем служба не пропадет. А теперь — марш в казарму.
Недели через две на батарею береговой обороны Кронштадта пришел приказ: рядового четвертого года службы Огородова Семена Григорьевича отчислить в распоряжение артиллерийских мастерских на Выборгскую сторону. И так как он умел читать чертежи, знал кузнечное дело, его определили мастеровым в испытательную лабораторию.
II
Служить на новом месте было и легче и интересней, потому что жизнь мастерских регламентировал не устав, а обыкновенный труд, по которому жестоко истосковался Огородов и за который взялся с неутолимой жаждой.
В цехах вместе с солдатами работали и вольнонаемные, каждый день приносившие тревожные вести о жизни столицы. А к зиме поползли зловещие слухи о поражении русских войск на Дальнем Востоке, и слухам приходилось верить, так как мастерские перешли на круглосуточную работу, спешно расширялось литейное производство, а в лаборатории откатных устройств и лафетов испытывали все новые и новые системы. От мастеровых требовались более высокие знания своего дела, и Огородову разрешили посещать библиотеку, где наряду с чертежами и технической литературой можно было почитать и беллетристику. Именно здесь он познакомился с народными рассказами Льва Толстого и друга его Семенова. За зиму он не пропустил ни одной книжки журнала «Русское богатство», где печатался полюбившийся ему Мамин-Сибиряк. И особенно-захватили его «Письма из деревни» Энгельгардта. К ним он возвращался несколько раз, перечитывал их с начала и до конца и впервые задумался над судьбой русского хлебопашца.