Ошибись, милуя
Шрифт:
— Откуда же мне знать, Зинаида Васильевна, — отозвался Огородов, думая о чем-то своем. И Зине понравилась его задумчивость, так совпавшая с ее настроением.
— Вальс «Оборванные струны». Только подумать, какая трагедия, и всего в двух словах. И опять скоро белые ночи. Всегда чего-то ждешь от них. Мне всегда казалось, что именно они переменят всю мою жизнь. А они приходят, уходят, и нет им до нас никакого дела. Вот и думаешь, зачем же все это великолепие. Зачем? Что-то томит, тревожит, зовет, а мы не можем понять. Я знаю, что в этих немеркнущих зорях есть свой смысл, своя большая мудрость, а мы на все смотрим с одним телячьим восторгом: ах как красиво. Ну не пошлость ли это? Может, за эту пошлость господь не дал нам разумения. И все равно всякий раз считаю себя жестоко обманутой. С белыми ночами я не нахожу себе места, кусаю ногти… Словом, извини те. Извините меня, Семен Григорьевич.
Огородов не все понял, что говорила Зина, но хорошо почувствовал ее смятенность и в тон ей сказал:
— Да и я тоже. Знаете, я никак не привыкну. Когда я служил на батарее, был у нас ящичный, вологодский один, он спать не мог в эти ночи. Бывало, все курит, курит. Мы даже боялись за него.
Они подходили к последнему перед площадью угловому дому, когда из ворот его выбежала тоненькая, на длинных ногах, девчонка в беленьком платьице, с двумя косичками по сторонам и потным, разгоряченным лицом. Спрятавшись за каменный столб, она ладонями захватила свои жаркие щеки и, давясь радостной одышкой, замерла. А следом выскочил тоже длинный и нескладный кадетик, в расстегнутом мундирчике, тоже возбужденный и запыхавшийся. Он знал, что она стоит за столбом, но пролетел мимо и, сияющий, бегом воротился во двор, где она уже брякала по чему-то железному палочкой-застучалочкой.
«Славный-то какой, — похвально подумала Зина о кадетике, но рассудила иначе: — А потом превратится в черствого болвана, заберет себе в голову, что рожден переделать мир, и мучить ее станет. Да бог знает, о чем это я. А все одно и одно, на кого ни гляну, а думаю о себе только…»
— Семен Григорьевич, а вы думали когда-нибудь о смысле жизни? Да, да, я понимаю, вам не до того, но все-таки… Ах боже мой, это вечный и неразрешимый вопрос, — тогда зачем же дано нам спрашивать и искать? И в самом деле, для какой же святой цели родится человек? Зачем? И мука мученическая камнем давит на сердце, оттого что нету тебе ответа ни в начале, ни в итоге жизни. Ведь нету же!
Семен Григорьевич с нескрываемым изумлением глядел на Зину, даже чуточку отстранился от нее, а она, поняв его удивление, опять улыбнулась своей прежней повинной улыбкой:
— Скучный я человек, Семен Григорьевич. Да и все мы тут такие кислые, вконец испорченные. Куда ни глянешь, везде жизнь, весна, радость света, а нам все мало. Я вот, признаюсь, поглядела на этого веселого кадетика и всем сердцем поняла его счастье, а подумала о нем дурно.
— Но это вы напрасно, Зинаида Васильевна, насчет скуки-то. Жизнь, она ума требует, и, хочешь не хочешь, приходится думать. Как, скажем, сделать то или другое, чтобы и себе и людям было легче, лучше. Ищешь, ищешь да иногда и наткнешься. Радость-то какая! А я вас вот и не искал вовсе, а судьба привела познакомиться. Вот вам и смысл, потому что мне хорошо с вами. И Егор Егорыч тоже, я мало еще знаю его, а он для меня как светлый день. Дома у нас мир, община, староста — шагу без них не ступи, здесь унтер да фельдфебель — так вот и в года я взошел через чужой ум, будто всю жизнь прожил в доме с заколоченными окнами. А Егор Егорыч увидел меня да и говорит: поживи, солдатик, без испуга, своим рассудком, погляди на белый свет, и, знаете, будто доску отодрал от моего окошка. Нет, что ни скажи, а смысл есть. Теперь, видать, конца службы дождался, и вся душа по домашней каторге слезами исходит, а Егора Егорыча послушаюсь, останусь. К вам, коли хозяевам не в тягость, заглядывать буду. Словом, поживу при открытых-то окнах, может, потом другим помогу осветиться. А день нынешний, Зинаида Васильевна, для меня как первопрестольный праздник.
— Спасибо на добром слове, Семен Григорьевич. Однако человек вы, скажу вам, цельный, потому как идете от жизни, и мы еще будем учиться у вас. Да, да. С наших окон тоже не все доски содраны. А теперь мне, пожалуй, пора, — Зина по-женски неловко подала Огородову тонкую, легкую руку. Он бережно взял ее в свою широкую ладонь, охваченный радостью и волнением.
— В следующую субботу, Семен Григорьевич, ждем вас. Приходите. Если и Егора не будет. Слышите? Егор часто отлучается, и порой надолго, а вы все равно приходите.
— Одно ваше слово, Зинаида Васильевна.
Она подвернула углы платка под локти и с доброй улыбкой, будто уже имела право заботиться о нем, повторила:
— Бегите-ка, а то, чего доброго…
И Семен Григорьевич, приятно удивленный ее доверчивой простотой, хотел и не знал, как выразить ей свою признательность, — так и ушел, не сказав больше ни слова.
На широком каменном крыльце казармы последние солдаты, уже в нательных рубахах, спешно докуривали цигарки и, бросив их в деревянное корыто с водой, влетали в высокую открытую дверь, на пороге которой уже стоял злой пьяноватый унтер и грозил каждому деревянной закладкой. Пропустил и Огородова, но, захлопнув за ним дверь, пригрозил:
— Опоздай ты у меня ишшо!
IV
А он, укладываясь спать, все думал о Зине, замахивался в дерзких мыслях: «Увезти бы такую, охапить — и ни черта больше в жизни не надо. Вся как на ладони, вроде знакомы извеку». Он долго не мог уснуть и, чем больше ворочался с боку на бок, тем бодрее чувствовал себя. Никогда еще не было ему так радостно и хорошо, как в эту бессонную ночь, потому что он впервые воочию увидел свои близкие перемены, сулившие ему новые радости: весна, конец службы, знакомство с Егором Егорычем и, наконец, Зина. Он не признавался себе, зная, что это непостижимо, но, думая о Зине, чего-то ждал от нее и был счастлив ожиданием. Полный взволнованных чувств, он любил сырой и мрачный Петербург, любил свою казарму, унтера, мастерские, где вечно пахло железной окалиной, горелой смазкой и кисловатым дыханием раздутого горна, где исходили в белом накале куски древесного угля. «Теперь уж, видимо, по-другому нельзя, — думал он. — Это как сама судьба…»
В канун петрова дня у Семена Огородова произошло два важных события: он спорол солдатские погоны и получил письмо из дома. Младший из братьев, Петр, высокими, навытяжку поставленными буквами писал, будто со слов матери, выговаривая брату за семейные неурядицы. Но, как и водится, начал с поклонов.
«Дорогой наш сын Семен Григорьевич, кланяется тебе низко твоя матерь Фекла Емельяновна, а еще кланяется брат Андрей Григорьевич, кланяются сестры Надежда Григорьевна и Марья Григорьевна со своими мужевьями и малыми ребятенками. Прописываем наше житье-бытье как мы есть живы и, слава богу, здоровы. Ты нас оповестил и огорчение принес не ждать тебя к сроку, а каково будет твое проживание на чужой стороне, не обозначил. Сестры ломоть отрезанный. Не нами сказано баба с возу — кобыле легче. Андрей с прошлой осени встал своим хозяйством. Запашка евонная с нами врозь, и остаемся мы с матерью. Надел земли твой возьмет общество, да и не по силе нам платить за тебя подати. Дом и подворье пошли в развал. Семья порушилась… И ты вроде убеглый. Мне только и осталось срядиться в батраки. Благословляем тебя, писал как сподобил бог. Остаемся твоя матерь, братовья, сестрицы, ближние соседи и родня».
Приди это письмо месяцем раньше, Семен, наверно, все-таки собрался бы и укатил домой, но теперь он уже подписал трудовое соглашение, получил льготные, и приходилось думать о новом устройстве. Ответное письмо домой послал с большой задержкой.
Егор Егорыч Страхов поселил Семена у бабки Луши, которая стирала белье, мыла полы и посуду в соседях у священника Феофилакта. Почти весь маленький домик ее, всего на два окошка, занимала русская печь, рассевшаяся посередке. За нею к теплому пристенку втиснулась хозяйская кровать, а угол перед челом печи отделен ситцевой занавеской для кухни. В передней половине вдоль глухой стены громоздились друг на друге бабкины сундуки, потом впритык кособочился деревянный диван для спанья постояльцу, и в переднем углу под божницей — стол, накрытый холщовой скатертью с кистями из суровой пряжи. Оконца были так низки, что надо было приседать перед ними, чтобы выглянуть на улицу. Зеленоватые от старости стекла печально мутили дневной свет. По утрам в доме пахло гнилым полом и затхлой сыростью. И все-таки после спертой горластой казармы жилье с родной русской печью, с запахами домашнего варева утешило Огородова.
Переступив порог в первый раз, он повесил свой мешок и шинель у дверей и стал с жадной радостью и благоговением оглядывать забытое: как и дома, деревянные спицы для одежды, вбитые в струганые и прогоревшие бревна, божница с темными иконами, некрашеные, в сучках, подоконники, которые хозяйка накануне пасхи, выставляя зимние рамы, скоблит и моет дресвой. Белая боковина печи, местами облупившаяся и опять забеленная, а на кухне ухваты и чугунки, словно пришли сюда с приветом от родного очага. По стенам — сита, ряднинные рушники, мешочки с сушеными ягодами, пучки трав и полка с блеклой и надколотой посудой. Всего было много, но все прибрано к месту, оттого и угадывался порядок хороший, да и сама-то Лукерья Петровна, сухонькая, востроглазая, вся в черном, казалась частицей настрого заведенного обихода. Встретила она нового постояльца сидя на лавке в переднем углу: одна рука ее истомленно лежала на столе, а другая — висела ниже лавки, и хозяйка сидела, уронив плечи, безнадежно пережидая свою неизбывную усталость.