Ошибись, милуя
Шрифт:
— Уйдете вы, господин Матюхин, и когда еще доведется увидеться. А мне бы поговорить с вами. Эх, как надо поговорить. Я сам как есть из мужиков, да вот вроде бы откачнулся от земли. И тут, конечно, такой разговор. А вот еще бы послушать вас о земле, общине… Мне кажется, вы всех их опрокинули.
— Вы меня проводите немного, я боюсь опоздать. Мне ведь в Кронштадт.
Они узкой тропкой между деревьями пошли плечо к плечу, иногда уступая друг другу дорогу.
— В воскресенье, ровно в полдень, у меня лекция на земледельческих
— Так точно. Уволенный вчистую. По доброму совету Егора Егорыча решил кое-чему поучиться. Хотя и без совета знаю…
— Чему же именно поучиться-то?
— Мы из Сибири. Я то есть. Земель по нашим краям много. Тьма земли, а хозяйствует наш мужик по-темному, косолапо, сказал как-то Страхов. И выходит, не живем вроде, а барахтаемся. Я уж и теперь чувствую, что приду домой, по-стариковски жить не смогу. Хоть как, но старому житью, видать, конец. Однако ломать — ума не занимать. Вот каково строить?
— Резонно, Семен Григорьевич. Весьма резонно. Но имейте в виду, ваш Страхов исповедует только ломку, иными словами, ему нужно великое потрясение, а нам великая Россия. Есть тут разница, как вы думаете?
— Да вроде бы.
— Вот на этой грани и определитесь. Да и вот еще, кстати, Семен Григорьевич, с октября у нас начнутся постоянные двухгодичные курсы — за мизерную плату, — очень вам советую. Уж вот действительно вдохнете свежего воздуху. А я чувствую, вам его не хватает. Послушаете лекции самого Кайгородова. Заглядывают к нам и Вильямс, и Стебут. Послушаете и вашего покорного слугу. Словом, не упустите счастья.
— Ну, спасибо вам. Уж вот спасибо.
Только-только они взошли на деревянный настил причала, как раздался короткий ревок парохода, и два матроса в грязных парусиновых робах взялись убирать сходни. Матюхин успел перебежать на палубу и через перила протянул Огородову руку:
— В воскресенье, в двенадцать. Буду рад. Всего.
Когда Семен вернулся от причала, в доме остался только Страхов. Он сидел на прежнем месте, близко присунувшись к окошку, и читал газету. На улице уже смеркалось, свет был скуден, и Огородов удивился:
— Что ж лампу-то, Егор Егорыч? Небось не внове, все знаете.
— Присядь-ка, Семен Григорьевич. Давай, брат, по дедовским заветам, посумерничаем. — Страхов отложил газету и подвинулся к столу, облокотился. Огородов понял, что гость приглашает его к важному разговору, садиться помешкал.
— Может, взбодрить самоварчик? Как вы, Егор Егорыч?
— По мне, так лишне. Сядь, пожалуйста. К тебе, Семен Григорьевич, единственная просьба — ни о чем не спрашивай. Что надо
— Приходится.
— Вынеси оттуда — уж это как хочешь — фунтов пять динамиту. Спрячешь в кузнечном хламе, а дальше мое дело. На той неделе, умри, брат, а сделай. Кладовщик Спирюхин хорошо клюет на бутылку, а сам он тоже, как и ты, из солдат, мужик не то вологодский, не то псковской. Вот деньги. Бери. Не разговаривай. Без угощения к Спирюхину не подступишься. Достанешь, нет ли — дело укажет, а вот берешься или нет — здесь нужен прямой ответ. И я его жду сейчас же.
— Вопросов, говорите, не задавать?
— Ну какие вопросы, Семен Григорьевич. Попадешь — тюрьма, а скажешь, кто послал, — каторга. Дело-то какое, Семен Григорьевич: ежели в одиночку брал — ну глушить рыбку, пни дома корчевать. Да мало ли. Верно? А ежели по чьей-то указке да с кем-то в сговоре, тут, брат, хана: пойдешь, как говорят, звеня кандалами.
Страхов ожидал, что Огородов начнет волноваться, несмотря на запрет, полезет все-таки с вопросами, и тогда, считай, дело не выгорело. Но Огородов не только не выявил малодушия, а даже улыбнулся с веселой простотой:
— Спирюхин-то, Гаврила Фокич, — мы с ним маленько знакомы. Да. Ему верно — только поставь. Там не фунтами — пудами бери.
— Тю-тю-тю, Семен Григорьевич, не увлекаться. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Там, брат, за тобою следят не только люди, но и у стен глаза. Боже упаси думать об этом, как о пустяшном деле. Уж вот чего не ожидал, так не ожидал.
— Да ведь я так, шутя, насчет пудов-то. Нешто я не понимаю, о каком деле говорим. А для пней-то по нашим местам — и в самом деле штука добра. Уж вот добра.
— Боже мой, — воскликнул Егор Егорыч и хлопнул себя по коленям, совсем повеселел: — Нет, положительно неистребим русский дух в нашем крестьянине. Что ни возьми, то он и приноровит к своему хозяйству. Ах вы божьи умельцы. Однако запомни, Семен Григорьевич, динамит пока во всем мире делается только для убийства людей. Только. И держись от него подальше. Да и конец нашему разговору… Зинаида Васильевна все допытывается, где да где Семен Григорьевич. С чего бы это, как думаешь?
— По-моему, это добрая, ласковая душа, и ей на роду написано обо всех заботиться, за всех болеть.
— Пожалуй, пожалуй. Ну, бывай.
— Только одно слово, Егор Егорыч, — придержал Огородов Страхова. — А тот, что прошлый раз приходил к вам, о революции все… Да, да. Ожиганов, а нынче он не пришел что-то?
— А ты чего вдруг о нем?
— Да нет, Егор Егорыч, не вдруг. Думаю, может, посадили уже.
— Не знаю, не знаю. Но все равно: не посадили — посадят.
— Я к тому, Егор Егорыч, что оба они, и Ожиганов тот, и вот этот, Матюхин, — оба сулят мужику земной рай, а которому верить?