Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Ты погоди, — остановил его Страхов. — В избу не пойдем. К нам-то ты чего собрался? Небось по Зине соскучился? Да знаю. Знаю. Чего уж там. Так вот к нам, дружище, ходить незачем. Зина на праздник уехала в Псков на все лето. К тетке вроде. А я, сам знаешь, дома тоже не сижу. Чего тебе у нас делать? — Последний вопрос прозвучал прямым отказом, и Огородов смутился. Страхов, поняв, что обидел хозяина, ласково пообещал: — Да ты не журись. Доживем до осени, опять пойдут встречи, сборы, споры и все такое. — Страхов откинул с головы башлык, дохнул в ухо Огородова прокуренным голосом: —

Бабка-то Луша дома?

— Спит.

— Гм. А я, дружище Семен, опять к тебе с челобитной. Уж как хочешь, но выручай. Ты теперь наш товарищ, наш соучастник — стало быть, в одной с нами упряжке. Фунта бы два еще. Принесешь теперь сам. Здесь и день и адрес указаны. — Страхов нашел руку Огородова и положил в его пальцы бумажку. Чтобы Огородов не качнулся в рассуждения о динамите, Страхов набросил на голову башлык и шагнул из сенок на крыльцо: — На курсы-то бегаешь?

— Как же, как же. Только вот…

— Извини, брат, тороплюсь.

— Тут ведь такое дело, — остановил было Огородов гостя, но тот уже спускался с крыльца и поднял плечи:

— Потом, братец, потом. А просьбу-то умри, но исполни.

Семен взялся за ручку дверей, но не закрыл их, остановился в раздумье: «Полноте, не сон ли уж все это? Вроде как божий перст, указал — и следуй. А ведь это же прямая дорожка на каторгу. В самом деле, не к чаепитию же понадобился им этот динамит».

По ногам тянуло сырым, мозглым холодом, а самого под шинелью бросило в пот. «Вот они, мои предчувствия и мои ожидания. Вот она и беда-лебеда. Неумолим, настойчив, так же легко может распорядиться и ее судьбой. А она, бедная, как и я, ни о чем не спросит и слова поперек не найдет. Да нет, рада еще будет небось пострадать за него…»

Вернувшись в постель, он долго не мог заснуть, и шум ливня в темноте за стеною еще больше мутил и отягощал его мысли. «И минутки не нашел, чтобы послушать. А я-то обрадел: вот, думаю, о Зине поговорим, о курсах — может, и в самом деле бросить их, — о кладовщике Спирюхине надо бы сказать, что пьян-пьян этот пройдоха, а, судить по всему, догадывается, зачем повадился в запретный склад кузнец Семен Огородов и к чему задабривает водкой».

В утомленном мозгу мысли то обрывались, то возникали вновь и, потеснив сон, держали Семена в напряжении.

X

Троицын день выдался сухой, хотя парило с утра немилостиво. Над заливом к полудню густо вылегли мутные, лохматые тучи с темными ниспадающими укосами, но ветерок снес их на финскую сторону, и на горизонте, в чистой зоркой просини, полыхнул восходом золотой купол Исаакия. Деревенская церковь Иоанна Крестителя усердно зазывала прихожан к поздней обедне. Двухсотпудовый колокол-большак раскачивал тугие и емкие удары, под которые с торопливым лепетом подговаривалась медная мелочь, и праздничный благовест чинно разливался в жарком воздухе.

Мария Ивановна Долинская возвращалась из церкви с веткой березы и двумя просвирками в белом платочке. На гладко причесанные и связанные в узел волосы ее была накинута черная шалка, концы которой были раскинуты по высокой груди. В густой, накуренной ладаном духоте и тесноте церкви у Марии Ивановны обнесло голову. Она едва выстояла обедню и, подходя к дому, все еще не могла надышаться свежим воздухом, хотя бледности в ее лице уже не было и влажные утомленные глаза глядели почти свежо. Да и сама она после исповедальной молитвы и угара вдруг почувствовала себя легкой и слабой, но вместе с тем на душу пришло тихое и сладкое облегчение, словно она в изнуряющих слезах выстрадала прощение и теперь полна ожиданием иной жизни.

Пройдя свой палисадник с маргаритками и душистым табаком, она у ворот на лавочке увидела незнакомого мужчину в сапогах, пиджаке и картузе мастерового; черная сатиновая косоворотка на нем была застегнута на все пуговицы. Рядом с ним стоял гнутый из фанеры с навесным замочком небольшой чемодан, отделанный по ребрам медными бляшками и украшенный переводными картинками. Мария Ивановна прошла к воротам и взялась уже за кольцо, когда мужчина поднялся и с поклоном остановил ее:

— Извините покорно. — Он снял фуражку и сжал ее обеими руками. — Соседи ваши сказали, у вас-де сдается комната.

То, как он обеими руками прижимал к груди свою фуражку, то, что он причесан с косым пробором и волосы его смазаны, то, что застегнута его рубаха до самого верха, и то, наконец, что у него чистое опрятное лицо — все в нем понравилось Марье Ивановне, и она, умиленная своим обновлением, ласково поглядела на него:

— А вы кто?

— Позолотчик я. В артели у нас все ярославские мужики, а ведь страда. Вот и ушли по домам. А у меня вроде каникулы. Ищу тихий уголок на полтора-два месяца.

— Мы одиноких не пущаем. Нам приглядней семейные. У вас небось гости будут. Вино. А я женщина одинокая.

— Да нет, уж насчет этого будьте покойны. — Он так откровенно развел руками, что Мария Ивановна совсем прониклась к нему расположением и разглядела его не таясь: он худощав, русые усы небогаты, но заточены наостро, губы тонки и спокойны. «Молчун небось, — подумала Мария Ивановна. — Оно и лучше».

— А вид при вас?

— Да как же. В Питере живем. Без паспорта нешто можно?

— Тогда входите, чего же у ворот-то. Я сдаю комнаты, это верно. Но постояльцев мне завсегда приводит околоточный, Марк Сысоич. Душевный старичок, дай ему бог здоровья. А вас как-то я сразу с доверием. Это почему? Не знаю звать-величать.

— Егор Егорыч Страхов. А с доверием потому, как опытному глазу человек сразу отличен.

— Отличен-то отличен, да не враз. Ноне одет, обут, глядишь, а на самом деле стыдент.

— Тоже люди.

— Какие уж люди. Хвати, ни совести, ни стыда, хоть и названы стыдентами. — Она улыбнулась своей шутке и, открывая врезной замок, налегла плечом на дверь. Говорила не переставая: — У нас тут народ живет важнеющий. Насупротив, сказать, дачу у Кугеля сымает сам генерал, — Мария Ивановна пальчиком прижала свои губы и, вскинув бровь, понизила голос: — Фамиль не наша. Из немцев. Мы и не видим его: привезут и увезут — все в карете, вроде кот в мешке. Немец, он немец и есть. А вот это ваша комната, если по вкусу. Вид и деньги вперед — уж это у нас в заведенье.