Ошибись, милуя
Шрифт:
«Русское земледелие, — читал он, — находится в полном застое. Земли наши скудны и худородны, они требуют оживляющего их труда, за что могли бы обогатить мужика своими золотистыми колосьями, однако ниве российской от веку суждено прозябать и чахнуть…»
Глаза у Семена слипаются; фитилек коптилки нагорел и дымит, — иссяк в пузырьке керосин, но он не может оторваться от чтения и нередко засыпает над книжкой, продолжая искать истину в снах. Утром он клялся, что сегодня сразу же после работы кинется в постель и отоспится, но приходил вечер, и он неизменно впадал в книжный запой.
Осень того года отстояла великолепная: с моря дули мягкие теплые и влажные ветры; на дубах и кленах до
Лекции на курсах давались Огородову нелегко. Он никак не мог угнаться за ходом мыслей лектора, схватывал и запоминал только отрывки, чаще всего не связанные между собою, терял интерес к разговору. Зато с ненасытным наслаждением наблюдал слушателей, своих товарищей, будто все они были его земляками: он в каждом из них видел что-то родное, деревенское, мужицкое, близкое и понятное ему.
Среди слушателей были и вчерашние солдаты, еще в сапогах и рубахах под ремнем, со следами споротых погон на плечах, были мастеровые, дерзкие, краткие и острые на слово. За передние столы всегда усаживались девушки, в ситцевых кофточках, и с женской прилежностью клонились к своим записям, без устали гнали строчки огрызками карандашей, а согнутые плечи их, тонкие и опалые, под легким ситцем, будили в Огородове интерес, нежную жалость и тайную горечь от своего полного одиночества.
Больше всех его занимала девушка, сидевшая у окна за первым столом. У ней длинные, в крупных завитках, каштановые волосы, рассыпанные по плечам, ухо, висок и даже щека закрыты круто выгнутым тяжелым локоном, из-под которого виден только небольшой подбородок с нежным округлым очерком. Огородов почему-то думал, что у ней, как и у Зины, уголки губ в легких тенях, когда все лицо бывает освещено мягкой сердечной улыбкой.
Семен последнее время почти не бывал в доме Овсянниковых, потому что мучился за Зину, которая даже на людях не могла утаить своих чувств к Егору Егорычу. А тот вроде бы и не замечал ее или шутил с нею, как с маленькой девчонкой.
Но Семен не переставал думать о Зине и всех девчонок на курсах примеривал к ней, оценивал ею, наполнившею его сердце светом, жизнью, надеждами. Теперь Семен ждал, ждал какого-то участия от девушки с тяжелыми локонами. Порою он совсем не слышал лектора, забывал и себя, и весь белый свет. И в перерыве думал о ней, желая увидеть ее лицо, но девушка и в перерывы оставалась на своем месте, а Огородов робел подойти к ней.
Но однажды Семен приехал на курсы задолго до звонка и решил подождать на широком крыльце здания, когда пройдет мимо девушка с каштановыми волосами. И если бы в этот час попросить его искреннего признания, зачем он приезжает на курсы, он бы сказал: только не затем, чтобы слушать лекции.
Через высокие и тяжелые двери, с медными ручками и толстыми стеклами, входили и выходили слушатели разных курсов и потоков. Молодых людей, которых было, конечно, большинство, Огородов попросту не отличал одного от другого, а барышни — со своими торопливыми шажками, в башмачках и туфельках, в легких платочках и мудреных шляпках — каждая по-своему волновали его.
Иная проходила в голубеньком платьице под широким лакированным, туго затянутым поясом, и так красиво на ее плечах поднимались легкие борки. Но следом шла другая, в платье свободного покроя, и под ним явно угадывались линии и движения ничем не стесненного гибкого юного тела — и светом в окошке было это платье, которое округло и мягко обтекало то одно, то другое колено, когда она поднималась по ступеням. Часто пробегали с книжками в ремешках молоденькие белошвейки, горничные, а может, и няньки из купеческих домов с оскорбительной для женщин короткой прической, но прелестно оправданной молодой открытой шеей и приподнятым, чуточку удлиненным
И вдруг, припадая на правую ногу, по лестнице на крыльцо медленно и старательно поднялась девушка, держась как-то немного боком, чтобы скрыть, вероятно, свою хромоту. Проходя мимо Огородова, она невзначай вскинула на него свои ресницы и, поняв, что он устремленно глядит на нее, вся занялась жарким румянцем, каким способны вспыхивать только кроткие и чистые лица. А он успел перехватить в ее одиноких и недоверчивых глазах знакомую ему муку и сам вдруг с неосознанной тоской почувствовал себя виноватым перед вечной ее бедой. Когда она входила в высокую дверь, по-прежнему держась левым плечом немного вперед, Семен еще раз поглядел ей вслед и увидел под черной соломенной шляпкой ее в крупных локонах пышные каштановые волосы.
Ни в лице, ни в фигуре ее ничего не было общего с Зиной, однако в сознании Семена обе они были чем-то схожи между собою. Но чем именно, он не знал. «Я, вероятно, сел не в свои сани, — говорил он иногда сам себе, возвращаясь с курсов. — Ученые люди рассказывают мне, толкуют, как, да что, да почему, а я — ни бельмеса. И читать стал не лучше: строчку схвачу да пять пущу по ветру. Потому у самого в голове ветер. Зато девицы дались. Бросить надо, пожалуй, эти курсы. Не за тем, видать, погнался. Лучше в мастерской задержаться на час-другой — все лишняя копейка. Несчастная, как подбитая птица, — тут же по привычке легко сбивался он на прежнюю мысль. — Поговорить бы. Познакомиться. Да как? Они, такие-то, от роду ущербные, ждут только обманов, а не любви, отреклись от всяких надежд, а лжи не хотят и потому заслонились от радостей и печалей святым охранительным недоверием. Но если уж суждено отозваться такому осторожному сердцу и оно поверит, преданности его нет предела. Как же я раньше-то не подумал об этом. Ведь именно такой, верной и постоянной, любовью полюбила Егора Егорыча Зина, да только раньше времени выдала себя. Вот он и наслаждается теперь ее муками, ее покорством. Что задумает, то и сделает с нею. Боже мой, да когда еще, кому может присниться такая праведная, такая жертвенная любовь? Все его друзья, да и сам он, Егор Егорыч, хотят благоденствия и счастья бедным, нищим, угнетенным — всему свету, а рядом страдает человек, и до него нет никакого дела. Не о тысячах — о ближнем подумай. Да отчего это? Зачем я так много и тревожно думаю о ней? Может, побывать у них? Все ли у них ладно? Должно быть, случилось что-то, коли так горько мне за нее, Зину».
Иногда Семену Огородову остро хотелось повидать Зину, но Егор Егорыч при встречах в мастерских в гости не приглашал. И вообще он переменился, Егор Егорыч: почужел к Огородову, вроде бы даже сторонился его. «Может, так и надо, вчуже на людях, — ведь страх подумать, на каком деле спарованы», — оправдывал Огородов Страхова и не искал с ним сближения ни в собраниях, ни на вечеринках, куда стал ходить все реже и реже.
Перед пасхой, в пятницу страстной недели, Семен все-таки собрался к Овсянниковым, но в четверг вечером к нему пришел сам Егор Егорыч. Его потаенный стук в окошко Семен услышал не сразу, потому что на дворе шел дождь и с крыш хлестали потоки.
Накинувшись шинелью, Семен вышел на крыльцо. Было темно и ветрено. И как всегда в ночи, вода преувеличенно шумно хлюпала, журчала и булькала. Казалось, на всем свете не осталось сухого места, все подмыто и скоро утонет. Страхов был в мокром дождевике, а из поставленного башлыка пахло пряным трубочным табаком. Огородов отчего-то волновался и, уступая гостю дорогу в сенки, заговорил вполголоса:
— А ведь я, Егор Егорыч, утром собирался к вам. Вот так что-то навалилось… Все думаю, может, нехорошо, что я и носа не кажу.