Ошибка канцлера
Шрифт:
Согласие императрицы с зодчим и в самом деле продлилось недолго. Сначала согласившаяся на услуги Растрелли только потому, что ему было известно искусство строительства театров, Елизавета Петровна скоро входит во вкус растреллиевского стиля. Через несколько лет она не мыслит себе иных дворцов, чем те, которые предлагает он, и, не думая о самолюбии Петра Трезина, поручает Растрелли внутреннюю отделку даже трезиниевского Преображенского собора. Пусть будет доволен недавний любимец, что само здание заканчивается по его проекту. У Трезина нет возможности протестовать, Растрелли же достаточно
Первый раз со всей остротой возникающий конфликт дает о себе знать в вопросе о соборном иконостасе. Сдержанный по формам трезиниевский проект безаппелляционно отвергается. Насколько справедливо относительно архитектурных достоинств было подобное решение, судить трудно. Многие современники не могли с ним согласиться: „А чтож в письме пишете, что фасад, учиненный Трезиным и присланный в письме Вилима Вилимовича Фермора, гораздо лучше подписанного Растреллилею и образов более, однако оный тогда как ко апробации был подан, отрешен, а опробован подписанный Растреллилею...“
Создание иконостаса было вообще связано с большими трудностями. Необходимым числом умелых резчиков Петербург не располагал. Первоначально даже делалась попытка привлечь к работам обладавших соответствующими навыками солдат. Но в сентябре 1749 года на происходивших в Москве торгах заказ на иконостас по рисунку Растрелли получили столяры Кобылинские за сумму в две тысячи восемьсот рублей. Смотрителем над ними был назначен А. И. Евлашев. К 1754 году все работы в Преображенском солдатском соборе были закончены. Иконостас поставлен. В первых числах августа состоялось освящение церкви в присутствии самой Елизаветы Петровны.
Но ведь к 1754 году относит окончание Климента и автор „Сказания“ с той только разницей, что работы по внутреннему его убранству были заказчиком приостановлены. Вполне возможно, что постигшая Петра Трезина неудача побудила Бестужева-Рюмина воздержаться от ставших излишними трат. Так или иначе, одновременно задуманные соборы одновременно подошли к своему завершению.
Петербург
Дом А. П. Бестужева-Рюмина
А. П. Бестужев-Рюмин и Тихон
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство Алексей Петрович!
– Чего орешь, Тишка, пожар, что ли?
– Хуже, батюшка Алексей Петрович, куда хуже: государыня императрица кончается!
– Как так? Толком, толком говори! От кого прознал?
– От Василия Чулкова – Петру Иванычу Шувалову сказывал, а камер-лакей Родион Иваныч на подслухе у дверей стоял. Все до словечка слышал.
– Чулков – это точно. Так приключилось-то что?
– Встала государыня из-за стола обеденного. Оченно весела сегодня была, говорить много изволила, смеялась до распуку, будто в былые годы. Придворные только дивовались – откуда веселье такое взялося. Графиня Мавра Егоровна даже спросить осмелилась: мол, радостно на вас, ваше величество, глядеть, не иначе известие какое доброе получили. А государыня опять в смех. Много, мол, ты, Мавра, в жизни моей понимаешь. У меня завсегда, говорит, так было – сейчас слезы, сейчас
– Отшутилась, значит. Дальше что было?
– Вот я и говорю, встала из-за стола-то, на руку Ивана Ивановича оперлась – да и покатилась.
– Как – покатилась?
– Без памяти. Сначала личико-то все задергалось, головка ходуном заходила, ручками так дивно взмахнула, словно лететь собралась, да на спину и упади. Иван Иванович поддержать не успел, так что влет государыню Кирила Григорьевич Разумовский да Салтыков-младший подхватили.
– Без памяти... Это как тогда, что из Царского в Петербург ехать собиралась.
– Видать, что так. Чулков тут подбежал, камер-лакеи, на руках в опочивальню снесли.
– Бывало уже так. Это у нее от отца – он так-то в припадках бился, батюшка мне сказывал, не раз видал. Бог милостив, обойдется.
– Да не бывало так-то, Алексей Петрович, то-то и беда, что не бывало. Теми разами обомрет, пена изо рта пойдет, а через четверть часика поуспокоится и заснет. Проснется, так и припадка своего не помнит. А тут сон-то и не пришел. Да ведь лицом вся посинела, хрипит, слюна идет, а сама без памяти. Пять часов без памяти лежала. Лекаря надежду потеряли в чувство привесть.
– Так привели же?
– Привесть привели, только говорить она не может.
– И так бывало – не в первый раз.
– Да послушай меня, батюшка, богом прошу! Не до шуток теперь.
– Какие шутки!
– Так вот, говорить от слабости государыня не может, а знаками велела Романа Ларионыча Воронцова позвать – понять долго не могли, кто нужен ей. Воронцова Романа потребовала, лекарям же выйти вон велела: мол, разговор у нее тайный будет и чтоб скорее, иначе не успеть может.
– Сама о кончине подумала? Поверить не могу. Только с Романом у нее и впрямь один толк – о наследнике.
– Вот то-то и оно, Алексей Петрович, ваше сиятельство, и я, подобно вам, так подумал.
– А от Романа дождешься совета – по его мыслям наследник хорош.
– Нет-нет, батюшка, Роман-то как увидал, что государыня совсем плоха, под каким-никаким претекстом из опочивальни вроде ненадолго отлучился, а там в карету – и давай бог ноги!
– В ответе ни перед кем не хочет быть, хитрая бестия! Да и то сказать, какой там совет. С ним поговорит, все выведает, а другому порасскажет, выдаст – вот и крутись потом как знаешь. Ладно, а после отхода-то его как?
– Да все хуже и хуже. Снова государыня обеспамятела. Лекаря с Иваном Ивановичем совет держали, толковали ему по-латыни – Родион Иваныч не уразумел, только видит, побелел наш Шувалов-то аки белый плат, к окошку подошел, лбом к стеклу прислонился и замер. Час битый как в забытьи простоял. Потом уж графиня Мавра Егоровна едва растолкала, в опочивальню повела.
– А наследник-то где?
– Из Ораниенбауму не приезжал.
– С супругой там?
– С какой супругой – с Лизаветой Воронцовой! Великая княгиня здесь в своих апартаментах сидит, да тоже, похоже, ни о чем не ведает. За ней такой присмотр, к дверям подойти не дадут.