Осип Мандельштам: Жизнь поэта
Шрифт:
Стоит также отметить, что образ подающих голоса «мертвецов» из десятой строки Мандельштамовского стихотворения, по—видимому, уместно будет сопоставить со следующим фрагментом фельетона Бориса Пильняка «Слушайте поступь истории!», посвященного итогам процесса по делу о так называемой антисоветской «Промышленной партии», завершившегося 13 декабря 1930 года: «Процесс закончен. Мертвецы сказали свои последние слова,когда их слушали – именно мертвецы, а не смертники. И надо сказать – как слушали эти последние словамертвецов те полторы тысячи людей, которые были в зале суда в этот час последних слов. Мертвецы, убитые не пулей, но приговором истории, – все же были живыми, у них двигались руки, на глазах у них были слезы, они говорили в смертной тоске.Каждый в зале, конечно, не мог не подумать о смерти. Лица слушавших были внимательны, только. Ощущения смерти не было в зале, – иль было ощущение освобождения от тысяч, от миллионов смертей, которые стояли за спинами этих мертвецов. Зал слушал так, как слушают лекции, где требуется не ощущать, но понимать. Мертвецы клали себя на все, которые возможны, лопатки пощады». [533] Не эту ли сильную пильняковскую метафору Мандельштам развернул против самого автора «Голого года», рассказывая в мае 1935 года С. Б. Рудакову о похоронах Андрея Белого: «…стоял в почетном карауле, а до этого – „стояли Пильняки – вертикальный труп над живым“»? [534]
533
Пильняк Б. Слушайте поступь истории! // Правда. 1930. 14 декабря. С. 3.
534
О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936). С. 52.
Важно, что в финале своей статьи Пильняк характеризует обвиняемых по делу Промпартии как восемь интеллигентов «разночинского происхождения». [535] Нельзя ли предположить, что этот факт, хотя, конечно, не только он, откликнулся в следующих строках Мандельштамовского стихотворения «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» (май – 4 июня 1931 года):
Чур! Не просить, не жаловаться, цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем, как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.535
Пильняк Б.Слушайте поступь истории! С. 3. См. в этой статье отрывок, многое предсказывающий в Мандельштамовских «Стихах о неизвестном солдате» (1937): «Война: миллионы людей пойдут в окопы и в ужас, миллионы людей будут убиты, миллионы людей вернутся калеками и сумасшедшими, миллионы семейств, стариков, женщин и детей окажутся нищими. <…> кровь, человеческое мясо, и смрад трупины, – пепел пожарищ, дым, удушливые газы, слезы, отчаянная физическая боль, моральный ужас и смерть, смерть!» (Там же).
Понятно, что в стихотворении «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» Мандельштам имел в виду в первую очередь своих друзей и родных, умерших и погибших в Ленинграде – Петрограде – Петербурге. Однако во вторую или в третью очередь поэт мог подразумевать и социально близких ему членов Промышленной партии, часть из которых были ленинградцами. [536]
С помощью Бухарина Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна получили путевку в дом отдыха ЦЕКУБУ «Заячий ремиз» в Старом Петергофе. Здесь они пробыли до 7 января 1931 года. Однако постоянному проживанию Мандельштама в Ленинграде неожиданно воспротивился секретарь Союза писателей Николай Тихонов, всего за три года до этого подаривший поэту свою книгу «Поиски героя» со следующей дарственной надписью: «Осипу Эмильевичу Мандельштаму—с любовью». [537] Из «Воспоминаний» Надежды Яковлевны: «Это произошло после нашего возвращения из Армении; жить нам было негде, и О. М. попросил писательские организации предоставить ему освободившуюся в Доме литераторов комнату. Узнав об отказе <…> я спросила Тихонова, должен ли О. М. просить разрешения писательских организаций, чтобы поселиться в Ленинграде, скажем, в частной комнате. Тихонов упрямо повторил: „Мандельштам в Ленинграде жить не будет“». [538]
536
Подробнее о влиянии процесса Промпартии на тогдашние литературные настроения см.: Флейшман Л. С. Борис Пастернак и литературное движение 1930–х годов. С. 35–54.
537
Цит. по: Фрейдин Ю. Л. «Остаток книг»: библиотека О. Э. Мандельштама//Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 235.
538
Мандельштам Н. Воспоминания. С. 280–281.
К слову, следует отметить, что автор «Поисков героя», как поэт, был весьма многим обязан автору «Камня». Его ранние стихи буквально нашпигованы отсылками к Мандельштаму. Так, фрагмент строки «…качаясь, мир плывет» из тихоновского стихотворения «Наследие» восходит к фрагменту строки («Земля плывет») из Мандельштамовского стихотворения «Прославим, братья, сумерки свободы…». В стихотворении Тихонова «Свифт» целый ряд образов («подбитый глаз», «дерзостный старик», «слепая голытьба») перекликается с соответствующими мотивами «Старика» Мандельштама. Строка «Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит» из «Северной идиллии» Тихонова представляет собой перифраз строки «Румяный шкипер бросил мяч тяжелый» из Мандельштамовского «Спорта».
Может быть, Тихонов так и не смог простить Мандельштаму ядовитого определения, которым Осип Эмильевич припечатал когда—то его верноподданническую поэзию: «Здравия желаю, акмеизм»? [539]
Стремясь хоть как—то поправить свое жилищное положение, Мандельштамы обратились с прошением к В. М. Молотову, написанным от лица Надежды Яковлевны: «Наладить работу в Армении Мандельштаму не удалось из—за незнания армянского языка, и после нескольких месяцев отдыха нам пришлось вернуться на север. В Закавказье Мандельштам вполне оправился от болезни, но, попав на север в те же, вернее – в более тяжелые бытовые условия, он несомненно скоро расшатает свое здоровье, и все вернется к прежнему положению. <…> Основная беда в том, что Мандельштам не может прокормиться чисто литературным трудом – своими стихами и прозой. Скупой и малолистный автор, он дает чрезвычайно малую продукцию… После тяжелого жизненного кризиса, после перенесенной болезни, Мандельштам – пожилой и утомленный человек – очутился у разбитого корыта. <…> А чтобы его сохранить, нужно создать для него нормальные условия жизни – дать ему академическую спокойную работу. <…> Второй вопрос – квартирный. Все эти годы у нас не было средств, чтобы купить себе квартиру. <…> Нигде, ни в одном городе нельзя получить жилплощади. Мандельштам оказался беспризорным во всесоюзном масштабе». [540]
539
Цит. по: Берберова Н. Из петербургских воспоминаний: Три дружбы //Опыты. [Нью—Йорк], 1953. Кн. ТС. 166.
540
Цит. по: Григорьев А., Петрова И. Мандельштам на пороге 30–х годов // Russian Titerature. 1977. № 5. С. 181.
Никакой помощи сверху поэт не дождался. Нужно было собираться в Москву. Последние дни в Ленинграде супруги прожили раздельно. Осип Эмильевич – у брата Евгения; Надежда Яковлевна – у своей сестры, «в каморке за кухней». Все эти обстоятельства отразились в коротком мандельштамовском стихотворении, созданном в январе 1931 года:
Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин. Острый нож да хлеба каравай… Хочешь, примус туго накачай, А не то веревок собери — Завязать корзину до зари, Чтобы нам уехать на вокзал, Где бы нас никто не отыскал. [541]Стихотворение начинается с почти идиллической статичной картинки: двое сидят на кухне, перед ними – каравай хлеба. Легко догадаться, что двое – это муж и жена (гостей на кухне непринимают). Далее, однако, спокойствие и уют сменяются все более и более лихорадочным движением («накачай», «собери», «завязать корзину», «уехать»). И вот уже в финальном двустишии вместо кухни перед читателем возникает ее стопроцентный антипод – многолюдный вокзал, куда, спасаясь от зловещего «никто», уезжают муж и жена. Семье суждено раствориться среди неприкаянных вокзальных пассажиров – таков трагический итог стихотворения.
541
Подробнее об этом стихотворении см., например: Левин Ю. И. Избранные труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998.
В Москву Мандельштамы приехали в середине января 1931 года. Надежда Яковлевна временно поселилась у своего брата Евгения на Страстном бульваре, Осип Эмильевич – у своего брата Александра в Старосадском переулке. «Помню его с папиросой в руках, стоящим в нашем огромном коридоре, куда вечно выходили курить соседи, звонил телефон и играли дети» (из мемуаров Раисы Леоновны Сегал); [542] «Ося был очень нервозен, непрерывно курил, кричал: „чаю! чаю!“, занимал подолгу общий телефон, вызывая протесты соседей» (из воспоминаний жены Александра Мандельштама – Элеоноры Самойловны Гурвич). [543]
542
Сегал Р. Из воспоминаний // «Сохрани мою речь…». Мандельштамовский сборник. № 2. М., 1993. С. 27.
543
Гурвич Э. Что помнится // «Сохрани мою речь…». Мандельштамовский сборник. М., 1991. С. 40.
Меж тем гайки в стране завинчивали все туже. Следующий за процессом Промпартии этап государственных репрессий в СССР ознаменовался делом так называемого «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)»: 1 марта 1931 года «Правда» напечатала подборку материалов под общей шапкой «Сегодня пролетариат Страны Советов судит врагов социализма, наемных слуг „торпромов“ и детердингов – социал—интервентов»; [544] «Известия» в этот день опубликовали редакционную статью «Социал—вредители перед пролетарским судом». [545]
544
«Правда. 1931. 1 марта. С. 1.
545
Признание виновных. [Редакционная статья]//Известия. 1931. 2 марта. С. 1.
2 марта на первой странице «Правды» была помещена редакционная статья «Строжайшую кару социал—вредителям!»; «Известия» напечатали передовицу «Признание виновных». [546]
Вторым марта 1931 года датировано Мандельштамовское стихотворение «Колют ресницы. В груди прикипела слеза…», где во второй строфе отчетливо прозвучали тюремные, лагерные мотивы:
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук, Дико и сонно еще озираясь вокруг, Так вот бушлатник шершавую песню поет В час, как полоской заря над острогом встает.546
Известия. 1931. 2 марта. С. 1.