Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Лекманов Олег Андершанович

Отчаяние от бытовой неустроенности и от тяжелой политической обстановки в СССР каким—то образом уживалось в поэте с восторгом от возвращения стихов. Из «Второй книги» Н. Я. Мандельштам: «Мы были подвижны и много гуляли. Все, что мы видели, попадало в стихи: китайская прачечная, куда мы отдавали белье, развал, где мы листали книги, еще не покупая из—за отсутствия денег и жилья, уличный фотограф, щелкнувший меня, Мандельштама и жену Шуры, турецкий барабан и струя из бочки для поливки улиц. Возвращение к стихам привело к чувству единения с миром, с людьми, с толпой на улицах… Это блаженное чувство, и нам чудесно жилось». [547]

547

Мандельштам Н. Вторая книга. С. 548.

В своих произведениях начала 1920–х годов Мандельштам без устали выяснял отношения с прошлым и настоящим. Теперь, в начале 1930–х, на новом витке развития мандельшта—мовского

творчества, эта ситуация вновь обрела актуальность. Наиболее значительные стихотворения Мандельштама 1931 года представляют собой развернутый ответ всем тем критикам, которые долгие годы попрекали поэта «музейностью» и отсутствием контактов с современностью. «Вы думаете, я с XIX веком? Нет, я не с XX, но и не с XIX!» – говорил поэт молодому пушкинисту Илье Фейнбергу. [548]

548

Фейнберг И. О Мандельштаме //Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 70.

В автобиографическом стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (февраль 1931 года) Мандельштам поэтически «оправдывает» собственное бегство из Северной столицы: Ленинград предстает здесь Петербургом – отжившим свое, хотя и молодящимся («моложавым») городом:

С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни крупицей души я ему не обязан, Как я ни мучил себя по чужому подобью. …………………………………………… Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглеет, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

В стихотворении – «дразнилке» (определение Н. Я. Мандельштам) «Я пью за военные астры…» (11 апреля 1931 года) поэт издевательски примеривает на себя маску «представителя крупной европеизированной буржуазии», а в финале выстреливает саркастическим – «еще не придумал» (чего бы еще такого на себя наговорить):

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня, За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня, За музыку сосен савойских, полей Елисейских бензин, За розу в кабине рольс—ройса и масло парижских картин. Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин. Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно: Веселое астиспуманте иль папского замка вино. [549]

549

Подробнее об этом стихотворении см. прежде всего: Жолковский А. К. Тоска по мировой культуре—1931 («Я пью за военные астры…») // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 413–427.

В стихотворении «Довольно кукситься. Бумаги в стол засунем…» (7 июня 1931 года) Мандельштам декларирует свою нерасторжимую связь с настоящим: «Держу пари, что я еще не умер, / И, как жокей, ручаюсь головой, / Что я еще могу набедокурить / На рысистой дорожке беговой. / Держу в уме, что нынче тридцать первый / Прекрасный год в черемухах цветет…» (Здесь, как представляется, отразились впечатления от вполне конкретного события, следующим образом анонсировавшегося на четвертой странице газеты «Вечерняя Москва» от 4 июня 1931 года: «1–й Ипподром Коневодства СССР. Сегодня в четверг 4–го июня. Рысистые испытания. 19 заездов – 99 лошадей. Испытание рысью под седлом».)

А в стихотворении «Сегодня можно снять декалькома—ни…» (25 июня 1931 года) поэт осторожно заглядывает в будущее: «Мне кажется, как всякое другое, / Ты, время, незаконно! Как мальчишка / За взрослыми в морщинистую воду, / Я, кажется, в грядущее вхожу, / И, кажется, его я не увижу».

Мечты о даре предвидения в эту пору занимают сознание поэта, «…мыслящая саламандра, человек, угадывает погоду завтрашнего дня – лишь бы самому определить свою расцветку», – писал Мандельштам в «Путешествии в Армению» (111:186), имея в виду всеми отвергнутые опыты затравленного зоолога—самоубийцы Пауля Каммерера по наследованию саламандрами окраски, соответствующей основному цвету внешней среды, и в то же время варьируя следующий евангельский фрагмент: «…когда видите облако, поднимающееся с запада, тотчас говорите: „дождь будет“, и бывает так; Зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть должно?» (Лк. 13:54, 57).

В центре Мандельштамовских текстов 1931 года – знаменитое стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…», создававшееся с 17 по 28 марта. В одном из эпизодов «Путешествия в Армению» (работа над которым была начата в апреле этого же года) Мандельштам сравнивал себя с «мальчиком Маугли из джунглей Киплинга» (111:195).

В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков…» он, обыгрывая ключевую фразу киплинговской сказки («Мы с тобой одной крови – ты и я»), подобно Маугли отказывается от своего «волчьего» прошлого ради «человечьего» настоящего:

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей, — Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век—волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей… Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе. Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. [550]

550

Подробнее об этом стихотворении см., например: Гаспаров М. Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 44–45.

Но современникам было легче представить себе Мандельштама как раз в образе загнанного в угол зверя. Первыми слушателями стихотворения «За гремучую доблесть грядущих веков…» стали выдающийся актер—чтец Владимир Яхонтов и его жена Лиля (Еликонида) Попова, с которыми Мандельштамы особенно тесно сошлись в 1931 году, «…он затравленным волком готов был разрыдаться, и действительно ведь разрыдался, падая на диван, тут же только прочтя нам (кажется, впервые и первым) – „мне на плечи бросается век—волкодав, но не волк я по крови своей“», – записал в дневнике Яхонтов. [551] (С Лилей Поповой и Владимиром Яхонтовым Мандельштамы познакомились зимой 1927 года, когда и те и другие жили в Детском Селе. Позднее Попова описала совместное с Мандельштамами празднование 1 мая 1928 года: «…мы остались без куска хлеба. Администратор забыл про нас. Я из теплых перчаток соорудила окорока и украсила бумажками, как это бывает на праздничных столах. Наш стол был составлен сплошь из бутафорских вещей. Мы пригласили Мандельштамов и долго веселились. В награду за нашу выдумку они пригласили нас к себе на обед и накормили». [552] )

551

Яхонтов В. [Запись из дневника от июля 1931 г. ] // Памятные книжные даты. 1991. М., 1991. С. 139.

552

Цит. по: Швейцер В. А. Мандельштам после Воронежа // Вопросы литературы. 1990. № 4. С. 239–240.

Еще один ключевой помимо киплинговского подтекст стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…» – стихотворение его любимого Верлена, которое мы приводим здесь в подстрочном переводе:

Ибо действительно я много страдал, Загнанный, затравленный, как Волк, Который не может больше блуждать в поиске Хорошего отдыха и надежного пристанища И который прыгает, как ягненок, Под ударами целого племени. Ненависть, желание и Деньги, Хорошие волкодавы с исправным обонянием, Окружают меня, сжимают меня. Это длится В течение лет! Обед из смятенья. Ужин страхов, трудное пропитание! Но в ужасе родного леса Вот Борзая судьбы. Смерть. – Животное и бестия! Полумертвый: Смерть Кладет на меня свою лапу и кусает Это сердце, не прекращая борьбы! И я остаюсь окровавленный, таща Свои кровавые следы к потоку, Который воет посреди моего целомудренного леса. Дайте мне умереть, по крайней мере, вы, Мои братья, Волки! Для лучшего, Которое моя сестра Женщина—Волчица опустошает. [553]

553

Перевод выполнен по изданию: Oeuvres completes de P. Verlaine. Paris, 1900. Vol. II. P. 75–76.