Осколки Солнца
Шрифт:
У нас был общий дом и общие друзья. Мы всё ещё делили одну кровать. Только теплоты и нежности между нами с каждым месяцем становилось всё меньше и меньше. А затем началась война.
В середине лета четырнадцатого года в Сараево убили эрцгерцога Фердинанда. Это было во всех газетах и на всех устах. Мне политика была не слишком интересна, тем более тех стран, где я даже не была. Но газетные заголовки становились всё хуже и хуже. А новости все страшнее и страшнее.
В конце июля австрийцами был обстрелян Белград. Некоторые из стран Антанты и союзников Австро-Венгрии
Англичане, конечно же, вступились за своих союзников по Антанте. Первые месяцы войны почти никак не сказались на нашей жизни в Лондоне. Но со временем ситуация начала меняться. Кто-то из приятелей и друзей записывался в добровольцы, кто-то менял работу — все же на искусстве в тяжелые для Европы и Англии дни прожить было сложно. Да я и сама чувствовала, как все редеет ручеек заказов. У мужа дела шли чуть лучше — испуганные, растерянные лондонцы пытались хоть как-то отвлечься от ужасов войны. В цене были патриотические и комедийные постановки. Патрика начали приглашать играть в кино. Когда я впервые увидела фильм, в котором Патрик играл одну из главных ролей, мне захотелось плакать от гордости. Пусть между нами не все ладилось, но в этом момент я счастлива за мужа.
Тем более странным и непонятным для меня было, что Патрик решил отправиться на фронт. В октябре пятнадцатого года, невзирая на все мои возражения, он записался добровольцев в пехоту. То, что спустя несколько месяцев призыв коснулся всю Великобританию, за исключением Уэльса и Ирландии, меня мало успокоило.
Теперь я могла потерять не только брата, но и мужа.
Глава 36. Красный янтарь
Пробуждение не было легким. Горло пекло, в груди что-то неприятно булькало, а в конечностях застыла неприятная ломота. Но больше всего раздражал детский пронзительный голос, напевавший песенку над его головой. Он узнал эту мелодию. Мама напевала её, укладывая его спать. Только вот слова были другие.
Мрачное воскресенье…
Руки, переполненные цветами
Я вошла в нашу комнату с тяжелым сердцем,
Так как уже знала, что ты не придешь.
И пела слова любви и боли,
Я осталась совсем одна и тихонько плакала,
Слушая как завывает сетование зимы…
Мрачное воскресенье…
Я умру однажды в воскресенье, когда чересчур намучаюсь.
Тогда ты возвратишься, но я исчезну,
Свечи будут пылать как жгучая надежда,
А для тебя, без усилий, мои глаза будут открыты.
Не бойся, моя любовь, если они тебя не смогут увидеть
Они тебе скажут, что я тебя любила больше жизни
Мрачное воскресенье*.
Пришлось отрывать глаза. Хотя бы чтобы взглянуть на того ребенка, что сознательно портил ему и так отвратительное настроение.
Изображение было перевернутым. Точнее, лицо. Девушка, совсем юная, с высоким белым лбом, вздернутым носом и тонкими алыми губами. Волосы у неё были прямыми и белыми. Седыми.
— Не узнал? — по-венгерски спросила она. — Как же так? Родную прабабку?
— Реджина? — удивленно выдохнул Михаил, облизав губы.
На них была кровь. Чужая. Он резко сел — древняя высшая едва успела отскочить, избежав столкновение лбами.
— Какой прыткий! Осторожнее. Не хотелось бы снова тебя упокаивать.
Он находился в смутно знакомой гробнице, освещаемой лишь парой настенных факелов. Кроме него и Реджины был лишь один стоявший на коленях смертный слуга, не отрывавший взгляда от пола. За ним виднелись сваленные неаккуратной кучей тела. Один, два… три трупа. Все взрослые. Двое мужчин и одна женщина. У неё были темные волосы и смуглая гладкая кожа. Сердце заныло от схожести несчастной с Клэр. Ведь и его легкомысленная француженка могла когда-нибудь стать жертвой его же собратьев.
— Что это? — хрипло спросил Ракоци.
Реджина перевела взгляд бледно-голубых глаз туда, куда указывал Михаил.
— Ах, ты про смертных. Должна же я как-то тебя разбудить.
— Зачем было убивать? Можно было обойтись без этого.
Девушка встала на цыпочки и потрепала по щеке высшего.
— Ты так милосерден, Михаил. Но это всего лишь слуги. Их жизнь имеет ценность, лишь пока они готовы отдать её ради своих хозяев. Ведь правда, Драгомир?
Слуга, стоявший на коленях, безмолвно кивнул. Михаил поморщился, но оставил резкие слова при себе. За это он не любил стариков — они были абсолютно безжалостны.
Реджина — одна из старейших высших, о которых Михаилу приходилось слышать. А вот видел он её впервые. Не было его дальней родственницы и в Будапеште, когда он так глупо попал в ловушку, устроенную его врагами. От воспоминаний о предательстве лучшего друга стало совсем гадко.
— Какой день и год? — отрывисто спросил Михаил, оглядывая себя. Он был обнажен, но пока это не слишком смущало. На груди, ногах и руках подсыхали раны, нанесенные его палачами. Он сумел восстановить кровопотерю, но исцеление должно занять еще какое-то время.
— 11 декабря 1914 по летоисчислению христиан. Я разбудила тебя раньше срока. Не благодари.
Семь лет. Прошло почти семь лет. Не тридцать. И все же по меркам смертных и это было много.
Ему необходимо найти Клэр.
— Я должен идти, — скороговоркой сказал Михаил, оглядываясь в поисках одежды.
— Срочные дела? — хихикнула высшая, усевшись на чье-то надгробие. — Не торопись. Я ведь здесь не просто так. Мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы добиться для тебя прощения.