Осколок
Шрифт:
– Арию Глинки «член на льдинке»!
– И рукояткой маузера ка-а-к саданёт в зубы.
Сознание покинуло Василия мгновенно, и он не чувствовал, как хрустели разлетаясь с кровью зубы, как рухнул на пол и не знал, как потом очутился без сапог в камере, в Черниговской тюрьме.
– А как же Академия? Мне же на поезд...
– свербило в каменной голове. Только не понятно, почему ноги босы...
– Я же в сапогах был...
Яркая лампа в лицо - это кино, лампы не было, был холодный каменный пол, большая светлая комната и вопросы, на которые каменная голова ответа найти не могла. «Какое задание ты, погань, получил, для выполнения в Москве?» «Где
Ничего не понимая, молчал Василий, а что отвечать - не известно. Били нещадно и изощрённо - и кулаком, и ногами, и прикладом, и ногайкой. Зубы - чёрт с ними, рёбра ломали. Потом волокли в камеру, обливали холодной водой и спустя час-два (видно самим отдых требовался) снова вопросы и снова били.
Глубокой ночью опухшего и посиневшего от побоев до неузнавания Василия приволокли в камеру и оставили до утра в полной неизвестности и растерянности.
Утро следующего дня началось с неожиданного визита. Дверь камеры открылась тихонько, и в неё просочился Михайло - отец. Он ведь в этой тюрьме и работал, надзирал, то есть. Взглянул на сына Михайло, и чуть контрреволюционером недобитым не сделался. До крови закусил губу, чтобы не зарыдать, прижал к себе горячую голову сыновью, всю в кровавых коростах и шепотом жарким стал говорить такие слова:
– Сынку, ежели тебя спросят, рыл ли ты подкоп под нашу прекрасную столицу - отвечай: «рыл!». Готовил ли покушение на членов правительства и лично на товарища Сталина, отвечай - «готовил!». Что бы ни спрашивали, какую бы дурь не говорили - сознавайся во всём, подписывай любые бумаги... Убьют же... Молчать будешь - забьют до смерти, а так - в лагерь пойдёшь, но живой будешь. Ты понял меня?!
Молчал Василий, измочаленный побоями, только щёлочками глаз глядел в глаза отцовы. Михайло несколько раз повторил просьбы свои, пытаясь понять, понял ли сынку. И в других камерах, куда после проникал, повторял то же самое не по разу.
Понял Василий, понял отца. Всё подписал, все признания сделал, очень хотелось жить.
Одно мучило особенно - не знал он, где его сапоги, а ещё не знал Василий, что три дня назад умер в Бобровице поп, и вот с этого всё началось.
Нет, началось раньше, когда красавица попова дочка повстречалась глазами на беду свою с Григорием Бубл'eем, средним из братьев. Зажглась от взгляда страстная искра где-то глубоко в груди, пересеклись в небесной выси судьбы, и стало это началом страшного конца. Григорий-то комсомольцем был, активистом, а тут вдруг - попова дочка. Недолго продолжалась их любовь, да встречи по вечерам, да прогулки...
Как узнал поп про дочернюю любовь - неизвестно, но узнал и в отказ: «Ничего слушать не хочу - с антихристом?! Не позволю!» Учинил такой разгон, что с церкви чуть купол не навернулся. Запер поп дочку безвыходно, и всем домашним шпионить велел, чтобы близко Григория не подпускали.
А тот помаялся дня три, да и решил украсть возлюбленную. Как? Сговорился с младшим братом - Иваном, да с Петькой Боярченко так: Петро на машине подъедет во время всенощной службы к попову дому, а невеста уже будет ждать с чемоданом собранным, записку ей Иван должен был передать. Дальше хотели на дальний хутор уехать и там переждать какое-то время, глядишь, гнев попа милостью смениться, и будут они жить долго и счастливо...
Всё случилось, казалось, по плану. Иван записку передал. Петька вовремя машину подогнал, невеста с чемоданом в окно вылезла... Только кто-то из шпионов попу всё-таки наболтал. Тот прервал
А Петро, видя, что место дальше на дороге более-менее ровное, газанул, и машина, бодро встряхнувшись, рванула вперёд. Вот тут-то поп и сорвался, руки расцепились, упал, скатился с обочины, да головой ударился о придорожный камень.
Почти месяц лежал он в местной больнице, и даже стал идти на поправку, но настиг его инсульт, тогда говорили - удар, и скончался он, не приходя в сознание.
Вот такая вот история вышла.
Подобного в Бобровице не случалось испокон века, и милицейское начальство раскрутило эту историю во всех подробностях. Все участники, кроме дочки поповой, она шла, как свидетель, были арестованы в один день, и Василий, как соучастник и идейный вдохновитель.
Тут ещё такой случился курбет: в Киеве, в тот же день по странному совпадению арестовали, как врага народа, комбрига, которого Василий по долгу службы по делам на машине возил. А раз возил, значит и во всех кознях вражеских участником был.
Всё сошлось: образовалась контрреволюционная банда убийц, насильников, грабителей и врагов народа. На эту «банду» пацанов повесили буквально всё, что было нераскрытого за последние лет десять: Андрюхе - писарю - глаз по пьянке брат родной чуть не выбил дрыном - нападение на ответственного совработника, свинью на свадьбу зарезали и забыли про это, опять же по пьяному делу - кража собственности... Да всё, всё, что накопилось, всё было предъявлено. Но самое главное - участие в подготовке контрреволюционного переворота, главарь которого (комбриг) арестован, изобличён и под тяжестью улик сознался.
Чернигов и Бобровица вместе с ним гудели: «Наконец-то изобличена банда, терроризировавшая население все последние годы!» Газеты черниговские следили за всеми перипетиями громкого процесса. Впрочем, следствие было недолгим - и так всё ясно.
Наконец - суд. Решили его проводить в Чернигове, в одном из самых больших клубов. Само собой, суд открытый, с корреспондентами, с общественностью, всякими представителями и прочей лабудой.
Всё идёт чин-чином, подсудимые полностью признают свою вину по всем пунктам, но вдруг случается досадная заминочка. Когда слово предоставили Григорию, то он неожиданно тихо, но твёрдо сказал, что все показания были выбиты из него пытками и побоями, что он отказывается от всего, что наговорил на себя и на всех остальных, что ни он, ни другие ни в чём не виноваты, а смерть попова - жалко очень его!
– несчастный случай.
Просто и коротко было всё дальше. Судилище мгновенно прекратилось, и удалили всех из зала, и было объявлено, что дальше суд будет проходить в закрытом режиме.
И билась в истерике
бедная невеста Григория
не ставшая женой,
крича истошно,
что он сошёл с ума,
что это она его сама подговорила,