Особая миссия
Шрифт:
Я люблю жить и буду любить всегда, как бы во мне ни пытались развить стремление к смерти… К неизбежному и необходимому несчастью, если верить этому мухомору. А отсюда всего шаг до желанного несчастья! Чтобы не вступать, мол, в противоречия с природным процессом обновления материи…
– Надеюсь, что и ассортимент аргументов у вас столь же богат, как цветист ваш слог?
«Господи, что это я как заговорила? – поразилась я сама себе. – Это явно неспроста. Я наверняка что-то уже замыслила, но не успела это еще осознать. Что ж, подождем, а пока послушаем, как он будет доказывать правильность своей теории…»
– Если вы ждете от меня стройной и продуманной системы логических доказательств, это означает только, что вы не поняли моей мысли в принципе, в самом ее ядре. Природа не логична, материя – тоже не логична. Как же может быть логична теория, объясняющая принципы существования материи? Попробуйте доказать существование господа бога! Или доказать его несуществование! Вас в обоих случаях ожидает неудача. И это ровным счетом ничего не значит. Бог существует и в него достаточно верить. Он не нуждается в доказательствах. А если в них нуждается человек, то это означает только, что он не верит в бога. Пусть не верит… Повлияет ли это на само существование бога? Смешной вопрос, скажете вы, и будете по-своему правы. Хотя я считаю, что это вопрос не смешной, а самый глупый из всех, которые я сегодня от вас слышал… Потому что не помешает ни в коей мере… Бог будет существовать, даже если в него никто не будет верить… Потому что бог – объективен…
Он поглядел на меня победителем и продолжил:
– С моей теорией – то же самое. Я назвал ее теорией катастроф. Она – тоже объективна и не нуждается ни в каких доказательствах, потому что ее нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Она лишь подтверждается всей историей человечества и историей Земли, когда материя существовала еще без человека. Но об этом времени у нас не осталось, к сожалению, документальных свидетельств. Поэтому довольствуемся тем, что для нас сохранили люди… Я проанализировал более восьмидесяти тысяч различных катастроф – маленьких и больших, зарегистрированных в истории человечества. Наш кружок три года работал над этой темой… Да вот вам доказательство – сегодняшняя катастрофа в Булгакове. Само провидение посылает мне весточку, что теория моя верна… Я рассчитал, что каждая катастрофа относится к своему разряду по количеству преобразованной во время ее материальной формы – разрушенных сооружений, умерших людей, сожженных деревьев или посевов. Наша булгаковская, кстати говоря, – довольно мелка с этой точки зрения. Вот если бы теплоход взорвался, у моста обрушились три пролета, а не один, а вагонов в Волгу упало вдвое больше, тогда она заняла бы тысяча четыреста восемьдесят второе место в особом своде катастроф, составленном моими учениками под моим руководством… Сразу после знаменитой катастрофы в Детройте, когда загоревшийся в воздухе самолет врезался в небоскреб и взорвался… Но дело даже не в этом. Самое поразительное, что я могу с точностью до нескольких недель предсказать время, когда случится следующая катастрофа, и ее масштаб, то есть примерный объем материи, которая будет в результате ее преобразована в какую-то другую форму… Булгаковская катастрофа этим расчетам полностью соответствует…
Он продолжал еще говорить, а меня охватила какая-то тоска… Любое его слово было наполнено безнадежностью и унынием. Он-то сам говорил экспрессивно, но тем большая апатия охватывала меня от звуков самого его голоса. По мне просто разливалось ощущение тревоги, мозг сверлила мысль о случайности, ненужности и нестабильности самой жизни в принципе.
«Неизбежность и безысходность, – подумала я. – Ничего другого эта его теория не рождает. Он рисует передо мной картину закономерной трагедии, вписывающейся в длинный ряд катастроф и катаклизмов, и хочет, чтобы я поверила в реальность этой картины…»
Нет, конечно, я не верила ни одному его слову, его версия катастрофы, если можно так выразиться, была для меня абсолютно неправдоподобной. И она мне очень не нравится, поскольку разрушить ее можно только на том же самом материале, на котором он пытается ее доказывать, – на статистике катастроф…
Версия аргументирована статистически, и это самая сильная аргументация из всех возможных. Потому что для того, чтобы разрушить эту аргументацию, нужно либо найти в ней ошибку, а для этого – перепроверить все факты, на которые автор опирается… Что он там сказал? Восемьдесят тысяч фактов? Неслабо. Он своим ребятишкам-школьникам три года этой мурой головы забивал. Да тут для порядочного института – год работы… А другой путь возможен только один – найти настоящую причину.
Но мне очень не хочется, чтобы эта версия была обнародована. Я знаю, какое это горе – смерть близкого человека. Каково будет читать эту человеконенавистническую галиматью тем, у кого погибли на теплоходе или в поезде мужья, сыновья, жены, дочери, родители, любимые люди? Их психика сейчас и так искалечена несчастьем. Я просто не могу допустить, как психолог, что их можно подвергать такому испытанию – сообщать им, что смерть их близких – закономерна и необходима, для того, чтобы…
А черт ее знает, для чего… Ни для чего она не необходима! Ложь все это! Ложь!
– Извините, – сказала я этому мухомору, – сейчас мой коллега принесет фотоаппарат из соседнего номера и сделает снимок для газеты… С вашими рассуждениями необходимо познакомить как можно больше людей – читателей не только местных газет, но и центральных…
Старичок засмущался, а Фимка посмотрел на меня как на идиотку. Конечно, он записывал что-то – я видела, но вовсе не собирался писать ни о старичке, ни о его теории. По другим, правда, соображениям – она просто показалась ему не слишком сенсационной… Но я повернулась к старичку затылком и показала Фимке глазами – выйди из номера, будто и правда – за фотоаппаратом…
Фимка поднялся и пошел к двери… Когда Фимка был наполовину уже в коридоре, я вдруг вскочила со стула и воскликнула:
– Ох, извините великодушно, Семен Феофанович! Забыла совсем ему сказать, чтобы он взял цветную пленку… Я сейчас.
И выскользнула в коридор вслед за Ефимом. Он стоял в коридоре, прислонившись к стене, и смотрел на меня сочувственно.
– Вот уж никогда не думал, что старческий маразм так заразен, – съязвил он. – Я-то считал, что это возрастное…
– А ну-ка заткнись, щенок! – разозлилась я и сама удивилась, что так запросто назвала его «щенком», он же всего на полгода моложе меня, но мне казалось иногда, что я старше его лет на десять… – Ты мне еще так и не объяснил, как это идиотское интервью могло оказаться в редакции «Мира катастроф».
– Оленька! – сразу засуетился Фимка, проглотив «щенка» как нечто само собой разумеющееся. – Но я же здесь совершенно ни при чем. Я им отослал тот же самый текст, что и в «Известия», единственное, в чем я перед тобой виноват, – сказал им, где найти твою фотографию. Она у меня на работе в столе лежала…
– В столе! – ужаснулась я совершенно искренне. – Никогда в жизни больше не подарю тебе ни одной своей фотографии…
– Я – чтобы не украл никто! – сморозил явную глупость Фимка и аж покраснел, когда понял, что врет слишком неуклюже…
– Молчи и вспоминай быстро, – решила я все же вернуть Фимку ближе к делу, – кто из твоих здешних симпатичных знакомых имеет какое-нибудь отношение к булгаковской медицине…
– Зачем тебе? – пробормотал Фимка.
– Вспомнил? – спросила я зловеще.
– Катенька! – тут же ответил Фимка. – Конечно, Катенька!
– Кто она?
– Она? – запнулся Фимка. – Она – администратор гостиницы…
– Я похожа на идиотку? – спросила я его еще более зловеще.
– Не-е-ет! – затряс он головой. – Но у нее же муж – главный врач портовой поликлиники. Ты объясни, что тебе нужно-то… Я все организую…