«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения

Кнут Довид Миронович

В этой книге помещено также ставшее в свое время знаменитым стихотворение Д. Кнута «Я помню тусклый кишиневский вечер» — вероятно, одно из лучших стихотворений, написанных эмигрантскими молодыми поэтами:

…Пред ними — за печальным черным грузом Шла женщина, и в пыльном полумраке Не видно было нам ее лицо. Но как прекрасен был высокий голос! Под стук шагов, под слабое шуршанье Опавших листьев, мусора, под кашель Лилась еще неслыханная песнь. В ней были слезы сладкого смиренья, И преданность предвечной воле Божьей, В ней был восторг покорности и страха… О, как прекрасен был высокий голос!..

Довид Кнут всегда держался в стороне от всяких литературных споров, не любил вражды и зависти, никогда не принимал участия в литературных интригах.

Но он был непримирим — как мы видим из его стихов — к низости и пошлости жизни, к жестокости по отношению к слабым, к бессмыслице и безысходности, создаваемыми и роком, и людьми, а в философском плане не мог принять необходимость умереть.

Во время оккупации Довид Кнут и его вторая жена, урожденная Скрябина Ариадна Александровна, дочь известного композитора, приняли деятельное участие в Сопротивлении.

Ариадна Александровна попала в руки немцев и была расстреляна ими на месте, а Довид Кнут до конца продолжал борьбу, о чем рассказал впоследствии в книге, выпущенной им после освобождения Франции.

В последние годы после войны он жил в Израиле, где писал на еврейском и на русском языках стихи.

Но хотя с ивритом, т. е. с древнееврейским языком, он был знаком с детства, русский язык все же оставался для него «языком его поэзии», русские стихи лучше удавались ему. Вспомним хотя бы его цикл стихов, посвященных палестинским мотивам и опубликованных в последнем сборнике поэта «Избранные стихи».

Живя в Израиле, Довид Кнут потерял связь со своими читателями в Париже и в других центрах эмигрантского рассеяния. О смерти его узнали с опозданием.

Поэзия Довида Кнута, тем не менее, заняла свое место в истории зарубежной поэзии довоенного периода, а по имеющимся у меня данным, некоторые его книги и отдельные стихи дошли до советских любителей поэзии и литературоведов.

1970 г.

ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ (Париж, 1929)

«Я не умру. И разве может быть…»

Я не умру. И разве может быть, Чтоб — без меня — в ликующем пространстве Земля чертила огненную нить Бессмысленного, радостного странствия. Не может быть, чтоб — без меня — земля, Катясь в мирах, цвела и отцветала, Чтоб без меня шумели тополя, Чтоб снег кружился, а меня — не стало! Не может быть. Я утверждаю: нет. Я буду жить, тугой, упрямолобый, И в страшный час, в опустошенном сне, Я оттолкну руками крышку гроба. Я оттолкну и крикну: не хочу! Мне надо этой радости незрячей! Мне с милою гулять — плечом к плечу! Мне надо солнце словом обозначить!.. Нет, в душный ящик вам не уложить Отвергнувшего тлен, судьбу и сроки. Я жить хочу, и буду жить и жить, И в пустоте копить пустые строки.

Музыка

Юрию Терапиано

I. «Огромный мост, качаясь, плыл в закате…»

Огромный мост, качаясь, плыл в закате, Неся меня меж небом и землей… Как вам сказать, обиженные братья, Про тот большой сияющий покой. То был восторг. Без мысли и начала. Я в первый раз был счастлив и — один. А там, внизу, вода едва качала Меня и мост и счастье без причин.

II. «Путь мой тверд и превосходен жребий…»

Путь мой тверд и превосходен жребий, И рука ведущая легка: Хорошо гулять в блаженном небе, Бережно ступать по облакам. Растворяясь в благодати милой, Шлю привет тебе, моя земля. Ты меня поила и кормила, В сонме звезд вращаясь и пыля. Легок путь и благотворен жребий: Вот я вновь на маленькой земле, Вот я вновь в любви — и в трудном хлебе, Вновь хожу в непостижимой мгле. И когда отчаянью и тлену Весело противостану я — Это в сердце бьет прибой вселенной, Музыка могучая моя.

«Исполнятся поставленные сроки…»

Исполнятся поставленные сроки — Мы отлетим беспечною гурьбой Туда, где счастья трудного уроки Окажутся младенческой игрой. Мы пролетим сквозь бездны и созвездья В обещанный божественный приют Принять за все достойное возмездье — За нашу горечь, мужество и блуд. Но знаю я: не хватит сил у сердца, Уже не помнящего ни о чем, Понять, что будет и без нас вертеться Земной — убогий — драгоценный ком. Там, в холодке сладчайшего эфира, Следя за глыбой, тонущей вдали, Мы обожжемся памятью о сиром, Тяжеловесном счастии земли. Мы вдруг поймем: сияющего неба, Пустыни серебристо-голубой Дороже нам кусок земного хлеба И пыль земли, невзрачной и рябой. И благородство гордого пейзажа — Пространств и звезд, горящих как заря, Нам не заменит яблони, ни — даже! — Кривого городского фонаря. И мы попросим набожно и страстно О древней сладостной животной мгле, О новой жизни, бедной и прекрасной, На милой, на мучительной земле. Мне думается: позови нас Боже За семь небес, в простор блаженный свой, Мы даже там — прости — вздохнем, быть может, По той тщете, что мы зовем землей.

Благодарность («Смиренномудро отвращаю слух…»)

Смиренномудро отвращаю слух От неба, что мне ангелы раскрыли. Мне ль, недостойному, вдруг возвестит петух Огонь и пенье лучезарных крылий! Благодарю Тебя за все: за хлеб, За пыль и жар моей дороги скудной, За то, что я не навсегда ослеп Для радости, отчаянной и трудной. За эту плоть, Тобою обреченную Вину и хлебу, букве и жене. За сердце, древним сном отягощенное, За жизнь и смерть, доверенные мне. За то, что с детства слышал в небе трубы я И видел перст, суровый и большой. За то, что тело, бедное и грубое, Ты посолил веселою душой.

«Здесь человек живет — гуляет, ест и пишет…»

Здесь человек живет — гуляет, ест и пишет, И руки жмет знакомым и родным… Здесь человек живет и благодарно дышит Прекрасным, вкусным воздухом земным. И облачко его веселого дыханья Легко летя в родные небеса, Проходит древний путь горений и блужданий И падает на землю, как роса. И вспоминает он свой лет, свое вращенье В космической таинственной пыли, И холода высот, и пламя очищенья, И все дороги неба и земли. Веселию, любви и радости послушный, Он в мужественной вере одолел, Соблазны пустоты и скуки малодушной, Бесславный унизительный удел. Пусть нищий маловер злословит и клевещет, Здесь ходит некто, счастья не тая, И жадно трогает рукой земные вещи, Свидетелей отрады бытия. Здесь человек живет и благодарно дышит Он все простил, в стремлении — понять И, слушая себя, Его дыханье слышит, И жизнь ему любовница и мать.