«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения

Кнут Довид Миронович

III. «Мне голос был: — остановись и внемли…»

Мне голос был: — остановись и внемли. Освободи мятущуюся плоть И поспеши покинуть эту землю, Где Я велел — связать и заколоть. — Вот жизнь твоя! Мне этого не надо. Тебя ли, сын, в земных полях взыщу? Нет! Я велел — и ты не знал пощады… За эту горечь жертвенного чада Я все тебе прощаю и прощу. — Я говорю: за взгляд, простой и легкий, За эти три безжалостных узла, За этот нож, огонь, дрова, веревки, За жизнь, что под ножом изнемогла, — Я, испытав тебя огнем закланья, Тебе велю: живи. Мой сын, живи. Не бойся снов и яростных желаний, Не бойся скуки, горя и любви. — Будь на земле, живя и умирая, Земные ведай розы и волчцы, К тебе из музыкальных высей рая Слетаться

будут частые гонцы. — И, слушая неслышанные песни, Что ветерок донес издалека, Ты вдруг поймешь, что нет игры чудесней, Чем этих волн улавливать раскат. — Так знай: ничто поэту не помеха, Но все ведет к желанным берегам. Вот Мой завет: не бегать слез и смеха, Смотреть в глаза любимым и врагам… — Стоять пред гулкой солью океана, Звучать в ответ на радость, на прибой, В веселии, семижды окаянном, В бесплотный пляс вступать — с самим собой. — На женскую спасительную прелесть Идти, как в море парус — на маяк, Чтоб милые в ладонях груди грелись, Чтоб женщину ласкать и звать: моя. — Земли порой оставив побережья, Отчалить в сны бесцельной красоты… …Свой малый путь пройти стопой медвежьей, С медвежьим сердцем, ясным и простым. — …Не бегать благ и дел юдоли узкой, Но все приняв, за все благодарить. Торжествовать, когда играет мускул. Осуществлять себя. Плодотворить.

ИЗ КНИГИ «ПАРИЖСКИЕ НОЧИ»(Париж, 1932)

Снег

I. «Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья…»

Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья Деревья нищие. Прозрачный реет дым. Все — проще и бедней, безрадостно — и лучше Под небом Блока, близким и пустым. О чем же — этот дым, и след, ведущий мимо Меня и жизни стынущей моей?.. О главном, о простом — и о непостижимом, О том, что все пройдет, и все невозвратимо, Как дым меж коченеющих ветвей,

II. «Снег радости и снег печали…»

Снег радости и снег печали, Снег мудрости и чистоты, (Мы шли в прохладной радости печали…) О многом знали мы, о многом мы молчали, Когда из музыкальной пустоты На наши души грустью падал ты…

III. «В морозном сне, голубовато-снежном…»

В морозном сне, голубовато-снежном, В старинном танце, медленном и нежном, Снежинками нездешними пыля, Мертво кружились небо и земля. И однако — в пустоте небес — Кого-то звал тысячерукий лес. Но сверху падал равнодушный снег, А по снегу, не поднимая век, Под белый хруст шел черный человек. И жуток быль его неспешный шаг… Как будто: шел он в гиблый белый мрак, Откуда нет возвратного пути, И — никому нельзя туда идти.

«Окно на полуночном полустанке…»

Окно на полуночном полустанке, И тень в прямоугольнике окна, Улыбка недоступной англичанки, В полупустом кафе глоток вина, Танцующая в шатком балагане Хозяйская измученная дочь, Смычок — скользящий по старинной ране, Иль просто — одиночество и ночь… Свеча в ночи… на даче, за оградой… Свист, песня, смех — в деревне, за рекой… Немногого — о, малого мне надо, Чтобы смутить несытый мой покой.

«На плодородный пласт, на лист писчебумажный…»

На плодородный пласт, на лист писчебумажный Чернильные бросаю семена. Их греет лампы свет, застенчивый и важный, А удобряют — ночь и тишина. И вижу в полумгле, стихом отягощенной, Пугливый черный музыкальный рост… Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный, Открытый всем, кто одинок и прост. Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой, И темное — видней, и тайное — слышней… О, полуночный плод, о, зреющее слово Косноязычной горести моей.

«Ты вновь со мной — и не было разлуки…»

Ты вновь со мной — и не было разлуки, О, милый призрак радости моей. И вновь со мной — твои глаза и руки. (Они умнее стали и грустней.) Они умнее стали — годы, годы… Они грустнее, с каждым днем грустней: О, сладкий воздух горестной свободы, О, мир, где с каждым часом холодней. Я

рад, так рад нежданной нашей встрече, Худую руку вновь поцеловать… Но, друг нечаянный, я беден стал — мне нечем Тебя порадовать. И не о чем сказать. …О том, что дни мои — глухонемые? О том, что ночью я — порой — в аду? О том, что ночью снится мне Россия, К которой днем дороги не найду? Что дома ждет меня теперь усталость (А лестница длиннее каждый день) И что теперь любовь моя и жалость — Похожи на презрение и лень? О чем сказать тебе?.. Осенний город стынет. О чем просить тебя?.. Торопится трамвай. Мир холодеющий синее и пустынней… О чем просить тебя? Прости, не забывай. О чем спросить? Нет — ни на что — ответа. Мой друг, что дать тебе — в убожестве моем… Мой друг единственный, о, как печально это: Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.

«Уже ничего не умею сказать…»

Уже ничего не умею сказать, Немногого — жду и хочу. И не о чем мне говорить и молчать — И так ни о чем и молчу. Не помню — чего я когда-то хотел… В ослепительном летнем саду Военный оркестр южным счастьем гремел И мне обещал… о, не этот удел… В жизнерадостном пыльном саду… Обманули — восторженный трубный раскат, Синеватая одурь сирени, Смуглый воздух ночей, южно-русский закат, Хоровое вечернее пенье. Обманули — раскаты безжалостных труб, Бессарабское страстное небо. Нежность девичьих рук, жар доверчивых губ… О, наш мир, что замучен, запутан и груб, Униженье насущного хлеба. …Над пустеющей площадью — неуверенный снег. Над заброшенным миром — смертоносный покой. Леденеет фонарь… Семенит человек. Холодно, друг дорогой.

«Меж каменных домов, меж каменных дорог…»

Меж каменных домов, меж каменных дорог, Средь очерствелых лиц и глаз опустошенных, Среди нещедрых рук и торопливых ног, Среди людей душевно-прокаженных… В лесу столбов и труб, киосков городских, Меж лавкой и кафе, танцулькой и аптекой, Восходят сотни солнц, но холодно от них, Проходят люди, но не видно человека. Им не туда идти — они ж почти бегут… Спеша, целуются… Спеша, глотают слезы. О, спешная любовь, о, ненавистный труд Под безнадежный свист косматых паровозов. Кружатся в воздухе осенние листы. Кричат газетчики. Звеня, скользят трамваи. Ревут автобусы, взлетая на мосты. Плывут часы, сердца опустошая. И в траурном авто торопится мертвец, Спешит — в последний раз (к дыре сырой и душной)… …Меж каменных домов, средь каменных сердец, По каменной земле, под небом равнодушным.

Из цикла «Ноктюрн»

I. «Словно в щели большого холста…»

Словно в щели большого холста, Пробивается в небе дырявом Ослепительная высота, Леденящая музыка славы. Это — ночь, первобытная ночь, Та, что сеет любовь и разлуку, Это — час, когда нечем помочь Протянувшему слабую руку. Останавливаются часы Над застигнутыми тишиною, Ложны меры и ложны весы В час, когда наступает ночное. Это — ночь: город каменных масс, Глыб железо-бетонно-кирпичных, Стал прозрачней, нежней в этот час От сомнительной правды скрипичной. Останавливаются сердца Безупречные, как логарифмы… В этот час поднимают купца Над счетами полночные рифмы. Все, что строилось каторжным днем, Ночью рушится — в мусор и клочья. Гибнет, гибнет дневной Ерихон От космической музыки ночи. Ночью гуще тоска и вино, Ночью возят дневные салазки, Ночью белое часто — черно, Ночью смерть щурит ласково глазки. Ночью даже счастливого жаль. Люди ночью слабее и ближе… Расцветает большая печаль На ночном черноземе Парижа.

III. «Замерзая, качался фонарь у подъезда…»

Замерзая, качался фонарь у подъезда. Полицейский курился мохнатой свечой… А небо сияло над крышей железной, Над снегом, над черной кривой каланчой. Скучала в снегу беспризорная лошадь. В степи, надрываясь, свистел паровоз. О Боге, о смерти хрустели галоши. Арктической музыкой реял мороз.