Особое мясо
Шрифт:
Эпидемия стала своего рода очищением для человечества. Это горькое лекарство вызвало и вполне ожидаемые положительные последствия: население сократилось, уровень жизни повысился, а потом… потом появилось и мясо. Цены, конечно, оставались весьма высокими, но рынок рос, причем рос все быстрее и быстрее. Разумеется, поначалу случались массовые протесты, голодовки, заявления организаций, защищающих права человека… Одновременно стали появляться статьи, исследования и разного рода новостные материалы, направленно воздействующие на общественное мнение. Уважаемые университеты публиковали труды о необходимости животного белка для поддержания полноценной жизнедеятельности, врачи твердили об отсутствии в растительной пище необходимого комплекса незаменимых аминокислот, эксперты обсуждали взаимосвязь несомненного факта снижения выброса парниковых газов и столь же явной неполноценности питания, в популярных журналах рассказывали об удручающих последствиях питания только растительной пищей. Протесты если не сошли на нет, то заметно ослабли, а между тем в прессе то и дело появлялись сообщения о вновь регистрируемых случаях смерти от «звериного вируса».
Жара продолжает душить его, и он, по-прежнему раздетый, выходит на балкон-галерею своего дома. Воздух неподвижен. Он ложится в парагвайский гамак и пытается уснуть. В памяти бесконечно прокручивается один и тот же рекламный ролик. Красивая, пусть и несколько старомодно одетая женщина подает ужин на стол, за которым сидят ее муж и трое детей. Женщина поворачивается и произносит на камеру: «Для своей семьи я выбираю особенную еду — то же мясо, что и раньше, только вкуснее». Все улыбаются и приступают к трапезе. Правительство — да, правительство его страны — приняло решение как-то по-новому обозначить этот продукт. Человечину стали называть «специальным» или «особенным» мясом. Ну а дальше — пошло-поехало: появилась «вырезка особая», «ребра особые», «почки особые».
Он не называет это мясо ни «особым», ни «специальным». У него в обиходе технические термины и определения. Эти слова служат для описания тех, кто биологически является человеком, но никогда не станет индивидуальностью, личностью, кто рождается, живет и умирает как продуктовое сырье. Их считают по головам, их отправляют на переработку, их выгружают в приемном отсеке и гонят на линию забоя. Этот конвейер должен работать ритмично и бесперебойно, экскременты должны быть собраны и проданы как удобрения, а выемка и разбор внутренностей должны происходить в секторе разделки. Никто, никто не имеет права называть их людьми, потому что, назвав их так, ты наделяешь их свойствами личности. Нет, их дозволено именовать только мясом или продуктом. Все их так и называют. Все, кроме него. Потому что он больше всего хочет, чтобы ему вообще не приходилось называть их — никак: ни именем, ни термином.
2
Путь до кожевенной фабрики всегда кажется ему долгим. Ехать нужно по грунтовке, километр за километром мимо пустых полей. Раньше здесь паслись коровы, овцы, лошади. А теперь — никого, пустота до самого горизонта.
Раздается звонок. Он притормаживает на обочине и нажимает кнопку телефона. Звонит мать его жены. Он сообщает, что сейчас за рулем и не может продолжать разговор. Теща говорит тихо, иногда всхлипывая. Она говорит, что Сесилии уже лучше, но ей нужно еще время и она пока не может вернуться. Он молчит. Она вешает трубку.
На кожевенной фабрике ему всегда не по себе. Она давит его жутким запахом химикатов, используемых при дублении кожи, земли, пропитавшейся кровью, масла, других отходов… Да еще этот сеньор Урами.
Пустынный, монотонный пейзаж навевает воспоминания, и вот он уже снова, в который раз спрашивает себя: почему он до сих пор не ушел с этой работы? После школы он всего год проработал на «Кипарисе», а затем решил поступать на ветеринарный факультет. Радости отца не было предела. Но вскоре разразилась та самая эпидемия. Пришлось все бросить и сидеть с отцом, который от всего происходившего начал сходить с ума. Врачи диагностировали старческую деменцию, но он знал, что отец просто не выдержал кошмара Перехода. Тогда многие загоняли себя в могилу: кто-то навеки погружался в клиническую депрессию, кто-то, повредившись рассудком, переставал реагировать на происходящее вокруг, а кто-то просто накладывал на себя руки.
Появляется указатель: «Дубильно-кожевенная фабрика Хифу». Сеньор Урами — ее владелец — родом из Японии. Он ненавидит и презирает мир в целом, но обожает все, что связано с кожей.
Дорога бежит между опустевших пастбищ, он время от времени энергично мотает головой, чтобы отбросить воспоминания. Но они не отстают. Вот отец, что-то сбивчиво рассказывающий о книгах, которые помогают ему скоротать одиночество ночи. Вот он же шепчет ему на ухо, что их соседи, оказывается, наемные убийцы. Вот отец танцует с мамой, которой уже много лет как нет на этом свете. Вот, заблудившись в полях, отец стоит в одних кальсонах и поет гимн страны, обращаясь к одинокому дереву. А вот и дом престарелых, где предусмотрен специальный уход. Потом продажа комбината — чтобы погасить долги и не потерять хотя бы семейный дом, и отсутствующий взгляд отца — прямо сегодня, когда он навещал его.
Он заезжает на территорию фабрики, и дыхание у него перехватывает, словно от удара в грудь. Это вонь реагентов, замедляющих процесс гниения кожи. Запах удушающий. Здесь все работают в полной тишине. Даже может показаться, что рабочие преисполнены торжественности процесса и все как один постигли дзен. Впрочем, объясняется это безмолвие гораздо прозаичнее: все дело в правилах, установленных сеньором Урами. За их соблюдением он следит из окна своего кабинета или же через камеры, натыканные буквально повсюду.
Он поднимается в офис фабрики. Ждать ему никогда не приходится. Его сразу же встречают две секретарши-японки; они, не спрашивая, тотчас же подают ему красный чай в прозрачной чашке. Сеньор Урами не смотрит на людей. Он их измеряет. Встречая гостя с неизменной улыбкой, японец не столько рассматривает его, сколько мысленно прикидывает, сколько метров кожи можно получить, если этого человека прямо сейчас убить, освежевать и распялить его кожу прямо здесь, в приемной.
Сам кабинет оформлен строго и даже изящно. Вот только на одной из стен почему-то висит дешевая репродукция «Страшного суда» Микеланджело. Он видел ее много раз, но почему-то только сегодня заметил, что один из изображенных на картине персонажей держит в руках содранную с человека кожу. Сеньор Урами наблюдает за ним: он замечает его удивление и, угадывая ход мысли гостя, поясняет, что это святой Варфоломей, великомученик, с которого живьем сняли кожу. Эта деталь кажется японцу важной и живописной. Гость молча садится в кресло, у него нет никакого желания погружаться в эти подробности.
Сеньор Урами начинает говорить. Он не просто говорит, он декламирует слова так, словно открывает новые неопровержимые истины, причем не одному слушателю, а огромной аудитории. На его губах появляется слюна, и они блестят все ярче. В этих губах есть что-то рыбье. Или жабье, думает гость. Они влажные и сильно изгибаются. Да и сам сеньор Урами чем-то похож на угря. Слушать японца можно молча: в конце концов, примерно одно и то же он повторяет при каждой встрече. Своими словами, думает визитер, сеньор Урами словно хочет подтвердить реальность придуманного им мира. Этот мир жив лишь до тех пор, пока звучит голос японца. Гость представляет себе, как владелец кабинета замолкает — и тотчас же стены помещения расступаются, становятся прозрачными, весь административный этаж расплывается, а секретарши-японки стремительно испаряются. Хотелось бы, очень бы хотелось, чтобы все это исчезло и растворилось, но этого никогда не произойдет, потому что сеньор Урами не просто болтает: он называет важные цифры, рассказывает о новых реактивах и пигментах. Он объясняет гостю — можно подумать, тот этого не знает, — как трудно в наше время работать с этим сырьем и как раньше было хорошо, при изобилии коровьих шкур. Нет, конечно, человеческая кожа куда мягче, чем шкура крупного рогатого скота, — такова она от природы, — но зернистость-то у нее совсем никуда, объясняет он. С таким мелким зерном очень трудно работать. Он поднимает трубку и говорит что-то по-японски. Одна из секретарш приносит большой пухлый альбом. Японец открывает его и демонстрирует гостю образцы кожи разных типов. Он прикасается к ним осторожно, словно к неким церемониальным предметам. Звучит монолог о том, как скрыть дефекты сырья — шрамы от ран, которые получают экземпляры из любой партии при перевозке. И чем тоньше и качественнее исходный материал, тем больше будет на нем дефектов. Гость рассматривает альбом. Раньше ему этот каталог не показывали. Сеньор Урами придвигает альбом ближе, но гость не прикасается к образцам. Сеньор Урами показывает пальцем на лоскут светлой, почти белой кожи с отчетливыми прожилками и говорит, что такой сорт ценится очень высоко, но из последней поставки ему пришлось списать слишком большой процент сырья: слишком много дефектов, которые ну никак не спрячешь. Японец напоминает, что замаскировать можно только поверхностные раны, скорее царапины. Этот альбом — его собрали специально для гостя. Пусть он покажет эти образцы сотрудникам комбината, а заодно и поставщикам из питомника — надо же наконец иметь наглядное представление, на какие участки и типы кожи следует обращать особое внимание. Замолчав, японец достает из ящика стола заламинированный лист. Вот, новый дизайн раскроя, реализовать который далеко не всегда удается: разрезы при снятии кожи должны быть абсолютно симметричными. Из-за несоблюдения этого требования ему приходится понижать сортность продукции и продавать бог знает сколько метров выделанной кожи по бросовым ценам. Сеньор Урами вновь поднимает телефонную трубку. Секретарша вносит прозрачный чайник и подливает гостю свежего чая. Ему не хочется пить, но он делает несколько глотков.
Слова сеньора Урами звучат взвешенно, гармонично. Они создают особый маленький мир, полностью им контролируемый, мир хрупкий, пронизанный трещинами. Одно неловкое, несвоевременно произнесенное слово — и этот мир может разлететься вдребезги. Японец говорит о важности оборудования, применяемого при свежевании: любая ошибка в настройках может погубить даже лучшее сырье. И еще: свежую кожу, которую мясокомбинат отправляет на фабрику, следует подвергать более интенсивному охлаждению. Так дальнейшее скобление потребует меньше усилий. Далее, экземпляры, поступающие на переработку, должны получать достаточное количество жидкости: это позволит избежать излишней сухости кожи и ее растрескивания. И вообще, следует поговорить с коллегами-заводчиками, напомнить им о важности соблюдения нормативов по питанию и — обязательно! — по обеспечению соответствующих экземпляров жидкостью. А еще — оглушение обязательно должно производиться предельно четко и качественно. Кожа экземпляра, оглушенного и забитого небрежно, обязательно потеряет в качестве: она останется более жесткой, и обрабатывать ее будет труднее, так как, замечает сеньор Урами, «кожа — самый большой орган тела, и на нем отражается буквально все, что происходило с организмом». Эту фразу он произносит, подчеркнуто артикулируя каждый испанский слог, не переставая при этом вежливо улыбаться. Впрочем, на этой фразе его выступление заканчивается, и в разговоре повисает хорошо выверенная пауза.