Особое мясо
Шрифт:
Он думает, что ей не с кем поговорить, не с кем поделиться своими мыслями. Еще ему кажется, что Спанель была бы не против снова переспать с ним на разделочном столе и что она была бы сейчас такой же ненасытной и горячей, как тогда, когда он и мужчиной-то еще не стал. Только сейчас она будет нежной и податливой, она будет призывно смотреть на него, приглашая идти за ней туда, за завесу холода в разделочной камере.
У нее есть помощник, который на его памяти не произнес ни слова. Помощник делает самую тяжелую работу — перетаскивает туши в морозилку, моет магазин и подсобные помещения. У него совершенно собачий взгляд: смесь беззаветной верности и сдерживаемой ярости. Как его зовут, он не знает. При нем Спанель ни разу не обратилась к своему помощнику, да этот Пес и сам старался не мельтешить перед глазами, когда он заезжал в магазин.
Открыв лавку, Спанель поначалу старалась рубить мясо по-старому, чтобы изменения не так резко бросались в глаза. Чтобы человек, зайдя в магазин, мог представить себе, что попал в старую добрую мясную лавку. Как раньше. Со временем отрасль, стандарты и привычки стали меняться — медленно, но верно. Сначала появились консервы — консервированные тушеные кисти рук. Их выкладывали на подносы и стыдливо, понемногу, выставляли среди кусков под шницель, полос филейного края и сложенных горками почек. На банки и коробки наклеивались стандартные для всего «особого» мяса этикетки. Внизу мелким шрифтом указывалось, что в упаковке содержатся «верхние конечности, сорт высший»; слова «руки» старательно избегали — такова была общая политика. Позднее добавились банки с ногами. Консервированные стопы выкладывали на подложку из салатных листьев, а на ценниках, разумеется, писали «нижние конечности». Ну а потом в ход пошли подносы с языками, пенисами, носами, семенниками. Все это выставлялось в отдельно стоящей витрине с рекламной надписью «Вкусности от сеньоры Спанель».
Через некоторое время люди ко всему привыкли. Всплыли старые названия частей туши, применявшиеся при разделке свиней. Кисти рук стали «передними лапками», а потом и «ладошками»; «задними лапками» называли ноги. Эти ласкательные названия помогали преодолеть страх. Маркетологи это заметили, и новые каталоги составлялись уже с использованием таких убаюкивающих терминов.
Ну а теперь уже продается смесь для рагу из ушей и пальцев. Называется этот товар «набор-ассорти для рагу». Продаются настойки с заспиртованными глазными яблоками. Что уж говорить о «маринованных язычках».
Хозяйка ведет его в помещение, находящееся за торговым залом. Здесь стоит деревянный стол, пара стульев, а по периметру выстроились морозильники с полутушами. Их она по необходимости извлекает, рубит и выставляет куски на продажу. Человеческое туловище называют тушей. Возможность назвать полутушу «половиной туловища» даже не рассматривается. На своих полках лежат в морозилках руки и ноги.
Она предлагает ему сесть и наливает бокал местного домашнего вина. Он сразу делает несколько глотков: именно вино нужно ему сейчас для храбрости, для того, чтобы без страха смотреть в глаза этой женщине, чтобы не вспоминать, как она практически запихнула его на стол, в рабочее время заваленный коровьими кишками, но к тому моменту вымытый после смены. Он лежал на этом столе, чистом, как в операционной, а она, не говоря ни слова, стащила с него брюки. Забыть бы этот заляпанный кровью фартук, который она задрала, усаживаясь на него — упавшего навзничь, голого и беззащитного. А потом она села на него, двигаясь осторожно, чтобы не зацепиться за крюки, на которых к разделочному столу подтаскивали коровьи туши.
Он не то чтобы считает Спанель опасной или безумной. Не то чтобы пытается вспомнить ее голой (хотя бы потому, что без одежды он ее никогда не видел). Дело даже не в том, что женщин-мясников среди его знакомых — раз-два и обчелся и все они кажутся ему загадочными, не поддающимися пониманию. Вино нужно ему еще и для того, чтобы спокойно слушать, пока ее слова гвоздями втыкаются ему в мозг. Этот холодный, колючий голос и сегодня звучит, как в тот день — когда она твердо сказала «нет», с силой схватила его руки и прижала их к столу в ответ на его попытку прикоснуться к ней, снять с нее фартук, погладить по голове. Точно так же звучал этот голос и на следующий день: когда он подошел было к ней, она отшила его одним коротким «все, бывай» — без объяснений, без формального поцелуя на прощание. Потом он узнал, что ей в наследство досталось небольшое состояние и на эти деньги она открыла мясную лавку.
Она подписывает бумаги, которые он привез с собой: продление соглашения с мясокомбинатом Крига и обязательство не подделывать продукт, не менять сорт и спецификацию получаемого товара. Это все формальности, потому что всем понятно, что теперь никто ни на какой пересортице зарабатывать не будет. Не те времена. С «особым» мясом такие штуки не проходят.
Он также подписывает документы и допивает вино. Десять часов утра.
Спанель предлагает ему сигарету. Он закуривает и говорит: «Не понимаю, почему нам так симпатична человеческая улыбка. Ведь улыбаясь, человек просто частично обнажает свой скелет и демонстрирует нам его». Он отдает себе отчет в том, что никогда не видел, чтобы эта женщина улыбалась. Ни намека на улыбку не появилось на ее лице даже в тот раз, когда она вцепилась в крюки для туш, запрокинула голову и закричала от удовольствия. Улыбки не было. Был только крик. Сумрачный животный рев.
«Когда я умру, кто-то — я в этом уверена — загонит мою тушу на черном рынке. Точно, кто-нибудь из этих моих мерзких дальних родственничков. Потому-то я и курю как паровоз, и пью как лошадь. Пусть мое мясо провоняет как следует — чтобы моя смерть никому в радость не была. Пусть подавятся». Короткая затяжка, и она продолжает: «Сегодня я рублю мясо, а завтра — кто знает, — может быть, рубить будут меня». Он залпом допивает вино и говорит, что не понимает ее: в конце концов, деньги у нее есть, можно застраховать свое тело на случай смерти, так многие делают. Она смотрит на него как будто бы с жалостью. «Никто ни от чего не застрахован. Все может случиться. Да пусть меня сожрут, если кому-то захочется. Надеюсь, от меня у них такое несварение случится, что надолго меня запомнят». Она приоткрывает рот, не растягивая губы и не обнажая зубы. Раздается низкий гортанный звук, который при желании можно было бы посчитать смешком, но он знает, что это не так. «Я живу в окружении смерти, день за днем, год за годом, — говорит она и показывает на туши за стеклянными дверцами морозильников. — По всему, мне светит такая же посмертная судьба. Или ты думаешь, что нам за все это платить не придется?»
«Так бросила бы это дело, и все! Продай лавку и займись чем-нибудь другим». Она смотрит на него и молчит. Длинная затяжка, струя сигаретного дыма, а ответа все нет. Это молчание предельно красноречиво: что говорить, если и так все ясно. Зачем лишние слова? Наконец: «Может быть, когда-нибудь… Вот только сначала дождусь возможности продать твои косточки. Может быть, и сама пару ребрышек обглодаю». Он наливает себе вина и говорит: «Надеюсь, тебе понравится. На вкус я должен быть восхитителен». Он широко улыбается, демонстрируя ей свой скелет. В ее глазах по-прежнему холод. Лед. Он понимает, что в отличие от него она говорила серьезно. А еще он знает, что такие разговоры строжайше запрещены. Кто-нибудь услышит — и у них будут большие проблемы. Но ему нужно, чтобы кто-то сказал ему то, о чем другие молчат.
Звякает колокольчик на входной двери.
Покупатель. Спанель встает и выходит в зал.
В кладовую заходит Пес. Не глядя на гостя, он достает из морозильника полутушу и уносит ее в холодную комнату со стеклянной дверью. Сквозь нее видно все, что делает Пес. Чтобы не запачкать мясо, он подвешивает полутушу на крюк, свисающий с потолка. Срезав штампы санитарного контроля, он приступает к разделке. Тонкий разрез поверх ребер позволяет снять хороший кусок грудинки. Техо уже не помнит все разрезы и схемы разруба, как раньше. В переходный период чего только не происходило: туши рубили и так, и этак, а названия частям давали наобум — то из схем разделки говядины, то из методики по разрубу свинины. Постепенно для особого мяса были выработаны новые стандарты и даны строгие определения. Документов со стандартами разделки в открытом доступе нет. Пес тем временем берется за пилу и отсекает от туши шейную часть.
Спанель возвращается и наливает им еще вина. Она садится и говорит, что в последнее время покупатели все чаще спрашивают, нет ли в продаже мозгов. Прямо как в былые времена. Был период, после того как какой-то известный врач заявил по телевизору о вреде мозгов, мол, если ими злоупотреблять, то можно заработать болезнь… Какую — не помню, длинное какое-то заковыристое название. Но в последнее время другие врачи и несколько университетов неоднократно заявляли, что все не так и что мозги на самом деле полезны. Она-то знает, что все это ерунда и что эта серая вязкая масса может пригодиться только одному человеку и только до тех пор, пока бултыхается у него в черепе. Но раз есть спрос, она будет предлагать этот товар. Продавать мозги надо нарезанными ломтиками. Такая нарезка требует навыка: мозги так и норовят выскользнуть из-под ножа.