Особое задание
Шрифт:
— Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
Я продрал глаза. Возле меня стоял свеженький как огурчик Артур Артузов, который еще и Фраучи, и улыбался.
Вчерашний вечер и половину ночи я помогал московским чекистам. Дело было связано с искусством и имело огромное значение. Нет, это не ограбление Патриаршей ризницы и не кража Большой короны Российской империи, но тоже не рядовое событие.
К особняку на Большой Знаменке, некогда принадлежащего известному коллекционеру, а ныне эмигранту Щукину, где хранились полотна Писарро и Пикассо, Дега и Ренуара, Гогена и Ван Гога, Дега и Матисса — импрессионистов, постимпрессионистов, фовистов и кубистов, прибыли люди с мандатом за подписью
Вот и пришлось нам вначале арестовывать непосредственных исполнителей, а потом их руководителей.
Самое интересное, что злоумышленниками оказались простые сотрудники Мосгоркомхоза, не имевшие представления о том, что подпись Луначарского фальшивая, хотя и мандат, и печать настоящие! Да и человек, отправивший их на «дело», оказался не закоренелым злодеем, а чиновником, занимающим в Моссовете должность начальника отдела питания, отвечающего за обеспечение сотрудников пайками. Товарищ решил совершить выгодный обмен, поменяв пару сотен никому не нужных холстов, густо намазанных красками, на два вагона муки! И муку он не собирался оставлять себе или спекулировать, а поделить поровну на всех сотрудников Моссовета согласно пайковым нормам. Ну а то, что подделал подпись народного комиссара, ничего страшного. Людей-то кормить надо!
Чем там закончится дело, не берусь и представить. Вполне возможно, трибунал поверит на слово рачительному чиновнику, а может, и нет. Сегодня я собирался выяснить: что у нас за новые меценаты появились, готовые отдать тридцать две тонны муки за никчемные картины? Где они умудрились добыть два вагона, куда собирались деть коллекцию?
В среднем, получается сто двадцать пять килограммов за картину! В ценах моего мира килограмм пшеничной муки стоит рублей пятьдесят-шестьдесят, а сколько ржаная, я даже и не знаю. Значит, картина Гогена мне обошлась бы в семь с половиной тысяч рублей?! А «Танец» Матисса (он побольше) в десять тысяч? Хочу!
Но выяснить подробности мне было не суждено.
— Владимир, я за тобой, — сообщил Артур, улыбнувшись. — Собирайся.
С Артуром Артузовым мы перешли на «ты» и немного сдружились благодаря любви к фантастике. Я как-то сидел на Лубянке в длинном коридоре в ожидании Коли Зотова — моего сокурсника, вызванного для какой-то консультации, коротая время за чтением Жюля Верна.
— Владимир, что вы читаете? — услышал я голос.
Подняв глаза, увидел помощника Кедрова.
— Двадцать тысяч лье под водой.
— А почему на русском? — удивился Артузов. Вспомнив, что в учительской семинарии иностранным языкам не учат, а мою биографию он точно знал от своего шефа, извинился: — Мне отчего-то кажется, что вы заканчивали классическую гимназию!
— Увы и ах! — улыбнулся я. — В гимназии у меня не было бы ни малейшего шанса. Там же и арифметику учат, и физику, и древнегреческий с латынью. А я всегда предпочитал предметы поинтереснее.
— Какие, если не секрет?
— Историю с географией. Еще очень нравится филология. Только не лингвистика, а история литературы. Всегда интересно знать — как литератор писал, в каких условиях, что подвигло. Опять-таки, интересно развитие литературы. Да что там — литературные репутации, мода. Еще очень интересна палеография.
— Да, очень интересно, — согласился Артузов. — А почему в университет не пошли?
Некоторые детали биографии Володи Аксенова я уже знал, равно как и систему семинарского образования.
— Так выпускник семинарии не имеет права поступления в университет. Для меня и так сделали исключение — в семинарию принимали с шестнадцати лет, а меня с четырнадцати, как круглого сироту и закончившего курс народного училища с отличием. Меня даже учили бесплатно и стипендию выдавали. Я же и на фронт вольноопределяющимся пошел, потому что у них льгота при поступлении в университет. Думал, сдам экзамены на прапорщика, какой-нибудь орден получу — вот, меня в университет и примут.
Артузов смутился. Похоже, что у него детские и юношеские годы сложились благополучнее. И цели допрашивать меня тоже не было. Видимо, чтобы сменить тему, опять начал говорить о фантастике.
— Кстати, как вам Богданов?
— Красная планета? Мне кажется — муть полнейшая. Техническую сторону, любовные переживания в расчет не беру, но не понимаю, если на Марсе установился коммунизм, то почему марсиане так просто решили перебить население Земли? Где логика?
— Так ведь не все же, — принялся защищать марсиан Артузов. — Одна часть выступала за уничтожение, другая против. И кончилось тем, что приняли решение добывать топливо на Венере.
— Артур, прошу прощения, не знаю вашего отчества...
— По отчеству Христианович, но лучше просто Артур. А еще, может, перейдем на «ты»?
Я был не против. Наоборот, очень польщен. Перейти на «ты» с самим Артузовым — это нечто! Интересно, если Володя Аксенов доживет до тридцать седьмого, его расстреляют вместе с Артуром или попозже, вместе Кедровым? То, что расстреляют, как пить дать. Да одни лишь беседы с Артузовым и Кедровым потянут на «высшую меру социальной защиты».
А пока мы еще оба живы, то идем на выход, где уже поджидал автомобиль. Я не стал спрашивать у Артузова, куда мы едем. Увижу.
К моему удивлению, автомобиль поехал не на Большую Лубянку и даже не в Кремль, а в сторону Курско-Нижегородского вокзала.
— Догадался, куда едем? — поинтересовался Артузов.
— Неужто к самому товарищу Троцкому?
Догадаться не сложно. Если бы собирались меня арестовывать или расстреливать, повезли бы в другое место. Если командировка — никто бы авто не прислал. Значит, меня хочет видеть кто-то из очень больших людей. Лев Давидович, как известно, предпочитал по стране передвигаться на бронепоезде и в Москву наезжал крайне редко. Не знаю, имелся ли у него свой кабинет в Кремле. М-да, если и оставался у Володьки Аксенова шанс «отмазаться» в тридцать седьмом, то после знакомства Троцким он скатился к нулю.
Где-то читал, что бронепоезд Троцкого всегда оказывался в кольце охраны. Может, позже так и делали, но сейчас он стоял просто на запасных путях, и охраны, кроме часового у вагона, мы никакой не увидели.
Мы с Артузовым показали красноармейцу свои документы, поднялись в тамбур. Ага, там все-таки еще один пост охраны, но караульный, видимо, знал Артура в лицо и пропустил без вопросов. И оружие у нас никто не отобрал. Захоти я убить Льва Давидовича, так без проблем!
Бронированный вагон превращен в рабочий кабинет. Мебель добротная, из красного дерева. Посередине — стол для заседаний, к которому примыкает стол поменьше, заваленный бумагами. На стене карта России, столы тоже завалены картами. Сам Троцкий листал какие-то машинописные листы, некоторые подписывал, а некоторые отбрасывал в сторону.