Особые отношения (Не покидай меня)
Шрифт:
— Скажите, что с моим сыном?
— Вам сделали обычное кесарево сечение. Петля вокруг шея была не такой тугой, как я опасался. Так что, в общем и целом…
— Почему тогда он в реанимации?
— В палате интенсивной терапии. Обычная процедура для новорожденных после операции, особенно в случае осложненных родов. Нам пришлось произвести вентиляцию…
— Какую вентиляцию?
— Дали ему кислород. Он был немного вяловат, но на вентиляцию отреагировал хорошо.
— Значит, что же, петля на шее могла привести к поражению мозга?
— Как я уже говорил, к счастью, петля пуповины не была туго затянута вокруг шеи вашего сына. Но на всякий случай мы сделали ему ультразвук, чтобы убедиться, что у него нет кровоизлияний
— Были?
— Нет, все в полном порядке. А главное, по шкале Апгар [19] все совершенно нормально.
— По какой шкале?
— Шкала Апгар — это такая табличка, которую мы заполняем для каждого новорожденного. Туда заносятся некоторые показатели: пульс, рефлексы, дыхание, внешний вид. Как я уже сказал, ваш сын без труда набрал нормальное количество баллов. А через денек-другой сделаем еще электроэнцефалограмму и томографию, чтобы уж наверняка убедиться, что нервная система работает в нормальном режиме. Но я вам советую даже не переживать по этому поводу.
19
Шкала Апгар — система быстрой оценки состояния новорожденного.
О, бога ради…
— Мне необходимо на него взглянуть.
— Конечно. Только будьте готовы и не пугайтесь, он сейчас выглядит не лучшим образом Детская интенсивная терапия, знаете ли, не самое приятное место.
— Ничего, я выдержу.
— Вот и славно. Но помните, любые нагрузки для вас исключены. Вы перенесли серьезное хирургическое вмешательство.
Он было пошел к двери, но с полпути вернулся:
— Кстати, чуть не забыл — примите поздравления, Счастливый отец пока не появлялся?
— Он не звонил в больницу? — спросила я сестру.
— Не знаю, — ответила она. — Но я спрошу других сотрудников. А вы дайте мне его номер, я ему сама позвоню.
Я взглянула на часы. Шесть пятнадцать.
— Может, я сама попробую?..
Но тут появились санитары с креслом-каталкой. На сей раз это было особое кресло, приспособленное для пациентов с капельницами: у него имелась специальная рамка для бутылок с плазмой и физраствором.
— Давайте я позвоню вашему супругу, — напомнила сестра. — А то кресло нельзя занимать надолго, оно может понадобиться кому-нибудь еще.
— Такие классные кресла всегда нарасхват, — вступил в разговор санитар и добавил: — Поехали, дорогая. Мы отвезем тебя к малышу.
Сестра дала мне бумагу и ручку, и я быстро написала номера рабочего телефона Тони, его мобильного и нашего домашнего. Она пообещала оставить сообщения на всех трех, если не сумеет дозвониться и поговорить. Санитары стали перемещать меня с кровати в кресло. Я заранее напряглась, думая, что меня начнут отсоединять от многочисленных трубок, а затем опять будут тыкать иглами в вены. Но парни — они оба напоминали членов сборной команды по армрестлингу — невероятно бережно подняли меня и усадили в кресло, при этом ловко управляясь с трубками. Когда наконец меня разместили в кресле, я была в полном изнеможении: видно, послеоперационный шок еще не прошел. Сердце бешено колотилось, желудок схватывали спазмы, стены палаты ходили ходуном. Но после нескольких рвотных спазмов я немного пришла в себя, только во рту было мерзко, а глаза слезились.
Большим ватным тампоном сестра очистила мне лицо.
— Вы уверены, что хотите ехать прямо сейчас? — спросила она.
Я только кивнула. Пожав плечами, сестра сделала знак санитарам, чтобы трогались.
Проезжая по палате для рожениц, мы миновали кровати пяти или шести женщин, около каждой из которых стояла кроватка с младенцем. Мы выехали в длинный коридор и долго двигались по нему, пока не остановились у лифта. Двери открылись, и я увидела, что у нас есть компания: в лифте была пожилая женщина на каталке, вся обвешанная
Лифт поднялся на два этажа Выехав из него, мы оказались прямо перед широкими створками двери с надписью «Педиатрическое отделение интенсивной терапии». Один из санитаров, более общительный, шепнул мне в ухо: «Советую, лапуля, закрой глаза и не открывай, пока не доберемся до твоего малыша. Лично у меня тут настроение портится, это место не для меня».
Я последовала его совету и, пока мы ехали по палате, не отрывала взгляд от пола. Меня, хотя глаза и были опущены, сразу же неприятно удивило освещение — помещение заливал мертвенный темно-синий свет (позднее мне объяснили, что необходимо для новорожденных, страдающих от желтухи). Тревожное ощущение усиливалось из-за полного отсутствия человеческих голосов. Единственным звуком было ритмичное, как метроном, попискивание электронных приборов — обнадеживающее напоминание о том, что маленькие сердца бьются.
Спустя какое-то время коляска остановилась. К этому времени глаза у меня плотно сомкнулись. Но тут санитар потряс меня за плечо: «Приехали, лапуля».
В какое-то мгновение мне захотелось попросить, чтобы меня увезли обратно — прямо так, с закрытыми глазами. Я не была уверена, что выдержу. Но я знала, что увидеть сына мне просто необходимо, в каком бы плачевном состоянии он ни находился. Так что я подняла голову. Глубоко вздохнула, открыла глаза и…
Вот он.
Я знала, что он будет лежать в специальном инкубаторе — кувезе, а значит, в этом прозрачном саркофаге ребенок покажется совсем маленьким. Я понимала, что весь он будет оплетен трубками и проводами. И все же меня поразил вид крошечного тельца, почти скрытого под густым сплетением проводов и трубок — две тонюсенькие прозрачные трубочки выходили даже из ноздрей, а к пупку был прикреплен датчик содержания кислорода в крови. Он казался уродцем, почти инопланетянином, и к тому же совершенно беззащитным. Меня пронзила еще одна ужасающая мысль: неужели вот это и вправду мой ребенок? Говорят, что в момент, когда мать впервые видит своего младенца, ее поражает пронзительное чувство любви… что ощущение близости, родства возникает сразу же. Но как я могла ощутить близость к этому странному существу, напоминавшему результат страшноватого медицинского эксперимента?
Вот такие кошмарные мысли приходили в голову, и одновременно мне стало так стыдно, что кровь бросилась к голове: я поняла, что урод-то — я, поскольку лишена естественного материнского инстинкта. Но в тот же миг в мозгу возник и другой голос, строго велевший мне успокоиться. « Ты еще не пришла в себя после операции, — поведал мне этот разумный, утешительный голос — Твоему ребенку приходится несладко, ты сама накачана лекарствами, ты потеряла очень много крови. Потому и воспринимаешь все искаженно. Это называется шок. А уж увидеть своего младенца в таком виде — это собьет с катушек кого угодно. Тебе не может не казаться, что все идет кувырком. Ведь на самом деле так оно и есть».
Попытавшись таким образом себя успокоить, я снова посмотрела на сына и подождала, не захлестнет ли меня теплая волна любви. Однако, глядя на кувез, я ничего, кроме страха, не испытала. Точнее, настоящий ужас — и не только от того, что у ребенка может быть поврежден мозг, но и от опасения, что не сумею со всем этим справиться. Мне захотелось плакать от жалости к нему… и к себе. И как можно скорее унести ноги из этой комнаты.
Разговорчивый санитар, видимо, это понял, потому что коснулся моего плеча и шепнул «Давай-ка, лапуля, везем тебя назад в постельку».