Особые приметы
Шрифт:
Двенадцать лет назад в баре-подвальчике во дворе филологического факультета, что напротив входа в часовню, Альваро заметил молодого человека своего возраста, одетого подчеркнуто небрежно, который, неуверенно пробираясь между группами студентов, двигался будто в некоем призрачном мире, как сомнамбула, во власти навязчивых кошмаров. За тем же столиком, где Альваро готовился к занятиям по истории, Рикардо и Артигас спорили с блестящим и всем тогда известным представителем от их курса в ПУС [15] Энрике Лопесом. Антонио сидел дальше, в глубине зала, с двумя студентами юридического факультета, тоже учениками профессора Айюсо. Юноша, пошатываясь, прошел совсем близко
15
ПУС — профсоюзы университетских студентов, профашистская организация.
— Что с ним такое?
— Ты не видел?
— Не обратил внимания.
— Пьян в стельку.
— Кто он?
— Просто тронутый. У его родителей денег куры не клюют.
— С какого он факультета?
— Ни с какого. Он не учится. Разъезжает себе на машине и пишет стихи.
— Я никогда его раньше здесь не видел.
— Он редко появляется. Если хочешь познакомиться с ним, пройдись лучше по барам или по публичным домам.
Это было в начале ноября; вот уже несколько недель Альваро прозябал в кругу товарищей по университету, слабовольных и скучных, и, сидя в их компании, слушал, как они обсуждали лекции и повторяли пройденный материал.
Энрике считался одним из выдающихся учеников; в отличие от других, он не ограничивался изучением предмета, а часто и с удовольствием любил порассуждать (у него был красивого тембра баритон) о спорте, истории, литературе.
— Ты читал речи Хосе Антонио? [16] — спросил он как-то у Альваро.
— Нет.
— Так прочитай. Ни одного лишнего слова.
— Я не интересуюсь политикой.
— Пусть не интересуешься. Он создал теорию современного государства, профсоюзов, преодоления классовой борьбы… Просто потрясающе… Он единственный, кто в Европе серьезно ответил на вызов, брошенный Лениным.
16
Хосе Антонио Примо де Ривера — идеолог испанского фашизма, основатель партии «Испанская фаланга».
Энрике говорил пышно и красноречиво. Рамиро Ледесма, Эдилья, Прадера, анархо-синдикалисты. У Энрике были правильные черты лица, а сам он был высокий и стройный; выступая перед аудиторией, он с инстинктивной повадкой трибуна во время речи энергичным движением головы отбрасывал назад короткую прядь светлых волос, намеренно позволив ей сначала упасть на лоб. Его диалектика не гнушалась кулачной расправы, и в университетских коридорах восторженно рассказывали о стычке, которая произошла между ним и четырьмя студентами, сторонниками дона Хуана Бурбонского: как он бился с ними, точно бык на арене, и как сразил одного за другим трех своих противников, а четвертого просто швырнул в бассейн посреди двора. Его однокашники по коллежу святого Игнасио [17] припоминали времена, когда он в синей рубахе и красном берете тренировал центурии юных фалангистов и сам с бравой выправкой, казавшейся преждевременной в таком мальчике, чеканил шаг и резко выбрасывал руку в гитлеровском приветствии. Другие утверждали, будто видели его в 43-м году в группе демонстрантов, которые подожгли экран в одном барселонском кинотеатре, где тогда первый раз в Испании показывали английский фильм о войне. Ему было четырнадцать
17
Коллеж святого Игнасио — учебное заведение иезуитов.
— Будь сейчас жив Рамиро Ледесма…
— Жив или не жив, ничего бы не изменилось, — утверждал Антонио.
— Вранье, — категорически возражал Энрике. — Теперешние вожди-то и предали революцию.
Прошло несколько дней, и Альваро опять увидел в баре того юношу. Он сидел в углу за столиком, и, казалось, с головой ушел в какую-то книгу. Когда появился Энрике и громко заговорил, юноша отложил книгу на скамейку и дрожащими пальцами поднес зажигалку к сигарете.
— Ты слушал лекцию Айюсо? — спросил Антонио, пока официант подавал на стол. — Вот выдал так выдал.
— Ты о чем?
— О чем, ты спрашиваешь? Разве ты не слышал, как он говорил о фуэросах? Об эпохе свободы и тирании?.. Язык у него подвешен — будь здоров.
— По крайней мере, имеет мужество открыто излагать свои взгляды, — сказал Энрике. — Вот на кого я накласть хотел, так это на колеблющихся.
— Айюсо никогда не был колеблющимся, — сказал Антонио. — После войны он отсидел два года, ты знаешь это?
— Когда мне попадается красный, я люблю, чтобы он шел с открытым забралом, а не изворачивался. — Энрике выражался пылко. — Айюсо человек ясный, а вот другие…
— Кто же?
— К чему называть имена? Мы для них таскали каштаны из огня, а теперь они кичатся, что, мол, они либералы.
— Да они просто перебежчики.
— Демократия для страны — истинная чума.
Юноша слушал разговор и иронически улыбался. Когда официант с подносом вернулся, он заказал двойную порцию можжевеловой водки.
— Опять напьетесь…
— Лучше напиться, чем слушать, что тут болтают.
Энрике поднялся с места и подошел к нему вплотную. Рикардо пытался удержать его, но напрасно.
— Не будешь ли ты так любезен повторить, что ты сказал?
— Я сказал, что, чем слушать ваши разговоры, лучше напиться или заткнуть уши ватой, — совершенно естественным тоном ответил юноша.
Энрике двинулся было на него, но сдержался. Щеки его залила краска.
— Если ты мужчина, давай выйдем во двор.
— Я не мужчина.
— Кто же ты? Баба?
— Я никто, и вы тоже никто. Только вы воображаете, будто представляете собою что-то.
Тут вмешались Антонио и Рикардо и удержали Энрике.
— Не обращай на него внимания. Он пьян.
— Пустите его, пусть он мне врежет… Он же после этого почувствует себя еще больше мужчиной…
— Замолчи, а не то…
— Единственно, чего я вам не позволю, это говорить мне «ты».
Ссора прекратилась лишь потому, что в это время в бар вошли несколько преподавателей. Понемногу студенты один за другим выходили во двор, и Энрике с приятелями тоже последовали их примеру. Альваро еще раньше решил прогулять лекции, и когда он встал, чтобы расплатиться, юноша снова поднял глаза от книжки, и они с Альваро встретились взглядом.
— Ну и идиот у тебя друг.
— Он мне не друг.
— Тем лучше для тебя. Как ни приду сюда, вечно он что-нибудь проповедует, точно ходит с трибуной в кармане… Он что, ни минуты помолчать не может?
— В сущности, он неплохой парень, — сказал Альваро.
— От таких людей, как он, я заболеваю… И все что-то изучает, изучает. Ведь все равно кончит тем, что превратится в лавочника и станет обсчитывать покупателей. Вот я и думаю: к чему?..
— А ты? Что ты изучаешь?
— Ничего. В этой стране нет ничего, чем бы стоило заняться. Просто моему отцу хотелось, чтобы я поступил в университет, и я поступил… Но учиться я не учусь.