Шрифт:
С. Еремина. Нетерпение Альваро Мендиолы
В конце романа-исповеди Хуана Гойтисоло «Правое дело графа дона Хулиана», составляющего вторую часть романического цикла, начатого «Особыми приметами», помещено ироническое «уведомление» автора. В нем Гойтисоло перечисляет имена невольных соучастников своего труда — писателей, чьи произведения так или иначе отозвались в насквозь «цитатном» тексте «Графа Хулиана». Среди нескольких неиспанских имен этого списка есть и русское — имя Лермонтова.
Дух Лермонтовской поэзии действительно очень созвучен мироощущению Гойтисоло. Живущий с 1956 года в эмиграции, по преимуществу в Париже, Хуан Гойтисоло по-лермонтовски любит свою отчизну, любит «странною любовью», не разделяя псевдопатриотических восторгов франкистской пропаганды, восхваляющей мистическую «испанскую сущность», и не поклоняясь образам патриархальной Кастилии или Андалузии, сотворенным писателями «поколения 1898
Между «Особыми приметами» и «Правым делом графа дона Хулиана» нет фабульной связи, однако коллизия «Графа Хулиана» — романа о сжигании за собой всех мостов, о герое-изгнаннике, берущем на себя роль мстителя и судии, кажется зеркально перевернутой сюжетной ситуацией «Особых примет», где речь идет о возвращении Альваро Мендиолы на родину, о его попытке приобщения к миру и беспощадном суде над самим собой. Герой «Графа Хулиана» — «ты», к которому обращено повествование, не имеет не только имени, но и своей истории, своих «обстоятельств» (лишь мысленно он отождествляет себя с легендарным правителем Андалузии VII века, открывшим границы Испании арабским завоевателям). По сути он — вовсе и не герой романа в традиционном смысле, а символ застывшего состояния личности — состояния отчуждения от родины. Все, что могло бы прояснить истоки его драмы, связать ее с определенной исторической ситуацией, как бы оставлено Гойтисоло позади, в романе «Особые приметы».
Впервые с «Особыми приметами» советский читатель смог познакомиться по журнальной публикации [1] , появившейся год спустя после выхода в свет романа (Мехико, 1966). К тому времени имя Хуана Гойтисоло, одного из самых талантливых испанских прозаиков «поколения середины века» (Гойтисоло родился в 1931 г., а начало его литературной деятельности относится к 1951 г.), было хорошо известно и у нас в стране [2] , и во многих странах Европы и Америки. В глазах зарубежных читателей и критиков Гойтисоло олицетворял тот дух бескомпромиссного неприятия франкистской Испании, которым было проникнуто творчество молодых испанских писателей. А с появлением книги Гойтисоло «Проблемы романа» (1959) за ним закрепилась репутация главы «объективных» прозаиков — направления, сложившегося в испанской литературе к середине 50-х годов.
1
«Иностранная литература», 1967, № 8–9.
2
На русский язык были переведены романы Гойтисоло «Печаль в раю», М., 1962, «Ловкость рук», «Цирк», «Прибой», «Остров», М., 1964.
Создатели «объективной» прозы — Рафаэль Санчес Ферлосио, Хуан Гарсиа Ортелано, Хесус Фернандес Сантос, Луис Гойтисоло-Гай (брат Хуана), Альфонсо Гроссо, Антонио Феррес, Армандо Лопес Салинас и другие молодые прозаики, от имени которых выступил Гойтисоло-критик, видели основную цель своего творчества в беспристрастном изучении и протокольно точном воссоздании испанской действительности. Объектом их изображения стало обыденное существование простых людей. Прозаики-«объективисты» демонстративно отказались от передачи душевного состояния своих героев, полагая, будто бы психологические изыски не «по карману» тем, кто постоянно поглощен заботами о куске хлеба. Писатель-репортер ограничивался передачей внешней, видимой стороны событий (недаром на «объективный» роман сильно повлияло итальянское неореалистическое кино) — предметного мира, жестов, реплик, диалогов героев, — а сам оставался «за кадром». Ставка делалась на способность читателя домыслить и оцепить происходящее на страницах книги без авторской подсказки: думалось, что изображенная без прикрас жизнь должна вопиять о себе, побуждая читателя к возмущению, к активному действию.
Впрочем, первые романы самого Гойтисоло, вплоть до «Прибоя» (1958), мало согласуются с принципами «объективного» письма. Его переход на позиции «объективного» повествования был ознаменован созданием книг очерков «Поля Нихара» (1960), «Чанка» (1962), «Народ в строю» (1963), сборников рассказов «Чтобы жить здесь» (1961), «Конец праздников» (1962).
Но, как ни парадоксально, именно начиная с этого времени авторская субъективность становится для Гойтисоло осознанным принципом отношения к миру. Сам писатель по этому поводу говорил, выступая на страницах журнала «Мундо нуэво»: «…наступил момент, когда я осознал, что не могу писать с точки зрения кого-либо из представителей чужой для меня среды, не оказываясь при этом в некой ловушке… До тех пор я писал от третьего лица, как классический бог возвышаясь над своими героями и умея поставить себя на место каждого. На примере „Прибоя“ я понял, что, если я собираюсь отразить ряд явлений, характерных для испанского общества, я обязан делать это с единственной точки зрения — с моей собственной, которая одна может придать моему свидетельству ценность, то есть я должен не отказываться от субъективности, а вести рассказ от первого лица». Из этого признания Гойтисоло следует, что, хотя внешне он и придерживался канонов «объективной» прозы, он уже ощущал их узость. Да и «объективная» проза в целом переживает на рубеже 60-х годов глубокий кризис: в отличие от предшествующего десятилетия, когда простое противопоставление правдивой картины жизни испанского общества франкистскому мифу о «процветающей в мире» Испании было первостепенной задачей литературы, реальность 60-х годов требовала к себе более аналитического подхода. Свидетельствовать «от первого лица» означало для писателя стремиться к осмыслению перемен,
«Страна меняется, но не так, как мы ожидали, — размышляет Гойтисоло об этих переменах в публицистической книге „Хвостовой вагон“ (1967). — Мы, левые интеллигенты, готовили себя к тому, что не произошло… Вместо революции, о которой мы мечтали, мы столкнулись с неблагодарной реальностью страны, вступившей в период индустриального развития и, видимо, приспособившейся к „прогрессу“, не требующему элементарных свобод». Для Гойтисоло, как и для других испанских интеллигентов, не вовлеченных непосредственно в практическую революционную деятельность, оказалось весьма не просто сориентироваться в этой новой реальности, пережить состояние несбывшегося ожидания. Тем более что Гойтисоло по-романтически максималистичен в своих требованиях: «…все или ничего: между бездействием и революцией искушение реформизмом — самый опасный враг». Но не меньшую опасность в такие времена представляет способность интеллигентского сознания не только критически отнестись к господствующей идеологии, развенчивая созданные до тебя мифы, но и творить новые мифы. Например, миф о народе, утрачивающем в условиях буржуазного прогресса способность к революционному действию и готовом запродать свою душу дьяволу потребления… В этой ситуации особую актуальность приобретает задача исследования сознания интеллигента, оказавшегося «между бездействием и революцией».
«Анализ сознания» такого героя — центральная тема романа «Особые приметы», созданного в период поиска Гойтисоло новых идеологических и эстетических ориентиров. Не только герой романа Альваро Мендиола в решающий момент разрыва с прошлым ощущает потребность восстановить это прошлое в памяти во всей его полноте. Сам автор занят подведением итогов: Гойтисоло воскрешает на страницах «Особых примет» почти все основные мотивы и образы своих предыдущих книг, — а пристрастие писателя к устойчивому кругу тем давно подмечено критикой. Это и тема презрения и ненависти к «отцам», возникающая на первых же страницах романа в горестном признании Альваро, обращенном к самому себе: «…ты был случайным, отягченным родительскими и прародительскими грехами плодом тоскливых и праздных жизней, жалкого, несчастного, бесполезного существования людей, произведших тебя на свет». Это и образ ребенка-жертвы, захлестнутого кровавой стихией братоубийственной войны, подобный Авелю из романа «Печаль в раю» (1955). (Правда, в «Особых приметах» рассказ о «мученичестве» юного барчука, которого кликуша-гувернантка обряжает в одежды святого и тащит по улицам Барселоны в горящую церковь, глубоко ироничен.). Это и рассказ о неотвратимом распаде семейных уз, о медленной агонии любви, эскиз к которому легко просматривается в сюжетных линиях романа «Остров» (1961), при всей разности социальных обликов героев «Острова» и «Особых примет». Словно со страниц «Чанки» — документального повествования о жизни андалузского юга — перенесен на страницы «Особых примет» эпизод посещения Антонио сельской библиотеки… Наконец, через весь роман проходит любимая гойтисоловская тема столкновения иллюзий и реальности, тема, столь давно освоенная литературой, что на первый взгляд ничего характерно гойтисоловского в ней нет. Вымысел чудака, обращающийся в страшную реальность, — такова романтическая формулировка этой темы у раннего Гойтисоло. Реальность, страшная тем, что существует наперекор и вопреки всем «идеальным» требованиям, которые к ней прилагаются, тем, что происходящие в ней перемены не имеют ничего общего с «иллюзией», с прогнозируемым ходом событий, — так повернута она в «Особых приметах». Стилизацию вытесняет конкретно-исторический и социально-психологический анализ духовной драмы целого поколения испанской интеллигенции.
Но, углубляясь в сознание героя, Гойтисоло не отказывается от решения тех задач, которые ставила перед собой «объективная» литература, хотя решает их другими средствами. Принцип «свидетельства от первого лица» в «Особых приметах» продолжен и видоизменен. «Ты должен стать памятью того, что было, властная, непререкаемая, почти исступленная разгорается в тебе жажда свидетельствовать…» — бьется мысль в сознании Альваро. Одна она удерживает его на краю, когда, уставший ждать, потерявший надежды, прошедший искус самоубийства, едва не погибший от сердечного приступа, он возвращается на родину, чтобы в давно оставленном отцовском доме по старым семейным документам, письмам, фотографиям, газетным вырезкам, запечатлевшимся в памяти кадрам кинолент воскресить в себе прошлое. Очень показательно, что, восстанавливая год за годом свою родословную, свою биографию и историю своей страны за тридцать лет, Альваро постоянно оглядывается на документ, на вещественные доказательства, на показания очевидцев. «Особые приметы», как и книги «объективных» прозаиков, — роман-свидетельство, роман-репортаж, но свидетельствует здесь не скрупулезно воссозданная предметная действительность, а сознание героя (он сам — память), и репортаж ведется не из андалузской глубинки, а из глубин человеческого «я».
Гойтисоло сохраняет за собой право открытого публицистического осмысления духовной драмы Альваро, и в то же время авторское «я» по большей части остраняется в «я» героя. Более того, в «Особых приметах» происходит как бы двойное остранение: «я» самого Альваро, его сознание изображается также со стороны, воплощаясь в «ты», с которым герой обращается к самому себе. «Особые приметы» — растянувшийся на сотни страниц монолог Альваро Мендиолы, точнее, диалог героя с самим собой. Диалог этот перемежается традиционным авторским повествованием от третьего лица, сориентированным, однако, на мировидение того или иного персонажа, монологами других действующих лиц, их репликами, голосами «общественного мнения», искусно составленными Гойтисоло из газетных штампов франкистской прессы и символизирующими идеологию злобствующего и самодовольного обывателя — опоры фашистского режима. В стиле коллажа в «Особые приметы» вставлены документы — например, отрывки из протоколов полицейской слежки за противниками режима, включены новеллистические эпизоды, не имеющие к основной теме прямого отношения. И все это дано как содержание сознания героя, трансформированное в слова, слова, слова…