Особые приметы
Шрифт:
— Я ничего не могу сказать тебе, радость моя. Ни слова не могу сказать.
— Нет, можете, сеньорита Лурдес. Скажите.
— Нет, мое счастье. Ты еще очень маленький. И я обещала твоей маме.
— Скажите, сеньорита Лурдес. Клянусь, я никому не проболтаюсь.
— Нет, нет. Я не могу причинять тебе страдания. Ты слишком маленький и не сможешь понять…
— Ну, пожалуйста, сеньорита. Я уже большой. Я никому ничего не скажу.
— Золото мое, бедняжка ты мой.
— Если придут злые люди, я помолюсь богородице, и они умрут.
— Нет, нет, твоя мама запретила мне говорить.
— Ну, пожалуйста, сеньорита.
— Нет, детка, не скажу.
— В таком случае мне расскажет младенец Иисус. — И ты сложил ручки, точь-в-точь как на картинке в книжке.
Слабое сопротивление было сломлено: сеньорита Лурдес, рыдая, привлекла тебя к себе и дрожащим голосом поведала о приходе антихриста. Плохо одетые люди, которыми набиты грузовики, проезжающие внизу, под твоими окнами, — это специальные посланники дьявола, закоренелые творцы зла. Сказочный мир гонений, пыток и палачей, подобно волкам, терзавших нагие тела жертв, погрузил тебя в море радости и тревог, хотя ты все еще не мог поверить, что твои мечты так неожиданно быстро стали блестящей, великолепной явью.
— Я не боюсь смерти, сеньорита Лурдес. — Эту фразу ты запомнил из книжки.
— Нет, нет. О боже, ты не захочешь отнять жизнь у невинного ангела.
— Что стоят несколько лет жизни, если погибнет моя душа?
— Всемогущий, не слушай, что говорит этот ребенок. Подумай, каким горем это было бы для его матери.
— Я назову сладостное имя Марии, и злые люди раскаются.
Тогда-то и было решено идти. В крайнем возбуждении, трепеща от восторга, сеньорита Лурдес рыдала у алтаря, обнимая тебя, и молила бога о прощении. Ее иссохшему восковому лицу, казалось, снова вернулась жизнь, на скулах выступил румянец, а глаза загорелись ясным, почти юным блеском, и ты вдруг почувствовал себя обитателем мира, описанного в книгах, почувствовал, что теперь уж ты определенно вошел в строй мучеников. С восторженного одобрения сеньориты Лурдес ты ткнулся на колени перед выкрашенным в пурпурный цвет алтарем, сжимая в руках игрушечную дарохранительницу, всем своим существом ты смаковал этот возвышенный миг и заранее предвкушал предназначенную тебе славную карьеру святого, окруженного божественным сиянием, святого, которого в книгах будут изображать в лучезарном, парящем над головой венце.
— Господи, боже мой, прости меня, — стенала сеньорита Лурдес. — Облегчи тяжкие мучения матери. Внуши ей мужество, дабы она могла вынести испытание.
— Может, возьмем ее с собой? — подсказал ты.
— Нет, золотко мое, она этого не вынесет.
— Я помолюсь за нее.
— Ангел ты мой, душа моя… помолись и за меня.
В ту ночь вы оба так и не спали: ты вцепился в алтарь, как святой Тарсисио, она же до рассвета простояла перед младенцем Иисусом, вымаливая у бога отпущение и раскаиваясь во всех грехах. После того как мать по обычаю поцеловала тебя перед сном и затихли перешептывания и разговоры взрослых, которые теперь не были для тебя загадкой, ты в последний раз перелистывал книгу сеньориты Лурдес — «…гвоздями он прибивает его к кресту над стеною и раздирает вены, чтобы пошла кровь…» — мрачные описания внушали тебе ужас и восторг и, не слыша доносившихся с улицы сирен и гудков машин, что мчались под окнами, ты снова и снова повторял, как лунатик: «Это мой последний день».
В девять часов мать принесла тебе завтрак. Сеньорита надела на тебя рубашку, штанишки, чулки и сандалии, все белоснежное, и повесила на шею ладанку с щепочкой от святого креста, которую ты в экстазе покрывал поцелуями, в то время как сеньорита расчесывала тебе локоны и смачивала виски одеколоном. Ждали дядю Сесара, который должен был зайти за твоей матерью; наконец он пришел, ты припоминаешь, что на нем не было ни галстука, ни шляпы, глаза его были расширены от страха, костюм бедняка, в который он переоделся, выглядел на дяде до смешного нелепо. Это неясное воспоминание связано в твоей памяти с воспоминанием об улыбающемся человечке, который несколько недель спустя у тебя на глазах обрядился священником и служил мессу у вас в зале, и никто при этом не выказал ни малейшего возмущения его кощунством. Итак, дядя Сесар сказал, что он на время отпуска отправляется в горы и пришлет тебе оттуда красивую открытку. Ты поверил ему лишь наполовину и, выйдя на балкон, проследил, как он уйдет, а потом, как вы договорились, подал знак сеньорите, и вы с нею выскользнули из дому. На улице завывали сирены.
— Сердце мое, ангел, золотко мое… Сможешь ли ты выстоять?
— Смогу, сеньорита.
— И ты выдержишь все угрозы и пытки?
— Выдержу, сеньорита.
— Сердце мое, бедняжка ты мой… Повторяй за мной: господь мой, Иисус Христос…
— Господь мой, Иисус Христос…
— Истинный бог и человек…
— Истинный бог и человек…
Барселона не была еще тогда преуспевающим и цветущим городом, где живет миллион с лишним чванливых, довольных своим положением трупов; как выглядели люди, которые на поспешно возведенных баррикадах и в патрулях охраняли свое едва обретенное человеческое достоинство и с гордостью поднимали кверху сжатые кулаки, ты легко можешь узнать благодаря документам и пленкам, хранящимся в фильмотеке на улице Ульм: ослепительная и жесткая улыбка, длинные баки, густая щетина на щеках, красные платки вокруг шеи, синие комбинезоны из хлопчатобумажной ткани и сдвинутые набок пилотки милисиано — народной милиции рабочих, крестьян, батраков, — грубая и неотесанная мужественность народа, в зрелом возрасте наконец-то впервые увидевшего жизнь, которую извечные и упорные враги тут же, среди всеобщего равнодушия, отняли у него; точно такие же целительные мужество и суровость ты увидел совсем недавно у негров и мулатов в Гаване, когда попал туда и тебя преследовала юношеская любовь, предвестье того, что случилось потом на бульваре Ришара Ленуара, и того, что происходит с тобой теперь, когда ты знаешь, что жизнь отпущена тебе скупой мерой.
— …воскрешение плоти…
— …долгой жизни…
— …долгой жизни…
— Аминь.
Вот так, призывая на помощь более поздние впечатления и материалы фильмотеки, ты можешь представить себе облик барселонских улиц в те революционные дни августа 36-го года и заполнить пробелы в истории, герои которой возникали в отрывочных и не связанных между собою воспоминаниях. Аристократы, предприниматели, священники и барчуки, дамы и современные петиметры — все они покинули город, и вместо них толпа при жизни погребенных наводнила центр, словно суровое воинство, чудом восставшее из могил какого-нибудь кладбища в предместье. Дома, увешанные флагами и плакатами, казались грязными и обшарпанными; и под тоскливый вой сирен, пронзавших влажный и горячий воздух, группы зевак разглядывали следы от пуль и, пересмеиваясь, смотрели на лиловый отблеск пожаров.
Пылали церкви в кварталах Сарриа и Бонанова, горели женские монастыри, а ты, вцепившись в костлявую руку сеньориты Лурдес, весь с ног до головы в белом, с бесценной ладанкой на шее, направлялся к месту мученичества и без конца повторял в блаженстве дорогие имена Иисуса и Марии. Сеньорита Лурдес в картинно накинутой кружевной мантилье шла рядом и на ходу громким голосом читала молитвы и притчи по книге в бархатном переплете с металлическими наугольниками.
— Святой дух, благослови меня… тело господне, спаси меня. Кровь господня, напои меня…
Ты же в это время думал лишь о том, как ты выглядишь, и, предвкушая тот великий миг, когда невесомый венец встанет над твоею головой, утешал себя мыслью, что после смерти твои локоны станут белокурыми и тогда ты уже ничем не будешь отличаться от Инес и Тарсисио, Пелайо и Панкрасио, Эулалии и Домингито дель Валь.
— Стой! Куда идете?
Злой человек, бородатый и плохо одетый, стоял перед вами подбоченясь.
— В единый и истинный храм господа нашего Иисуса Христа, — залпом выпалила сеньорита Лурдес.
— Разве вы не видите, что церковь горит?
— Милость господня защитит нас от пламени.
Ты помнил, как к вам подошли еще люди, вооруженные и грязные; они уставились на вас с любопытством и насмешкой.
— Ишь какая парочка!
— Святое сердце Иисусово, полагаюсь на тебя, — начал было ты.
— Что ты сказал, парень?
— Отстань от них, они того…
— Да исполнится воля господня.
— Давайте проходите, — сказал первый.
— Церковь — храм господа. Он примет нас в свои объятия.