Особые приметы
Шрифт:
Но читателя менее всего должен вводить в заблуждение внешний диалогизм романа Гойтисоло, а также обилие других «голосов», включенных в повествование. Диалог Альваро с самим собой — это диалог, замкнутый на себя, разворачивающийся в границах одного сознания. Монологи других персонажей романа, их реплики врываются в мучительный диалог героя с самим собой, нигде по существу с ним не перекликаясь, не вступая друг с другом в какой-либо содержательный контакт. Записанные на магнитофонную ленту памяти Альваро, они «прокручиваются» в его сознании либо как предметные воплощения заведомо враждебных ему идей, либо как знаки изжитых им иллюзий. Герой в «Особых приметах», по сути дела, один — сам Альваро. Все же прочие персонажи возникают в его сознании то как карикатурные силуэты ненавистных ему буржуа, то как свидетели обвинения в суде Альваро над самим собой, люди, чьи речи герой-репортер сумел записать, но общение с которыми было «не больше как самообман». Приведенный в романе рассказ Антонио, истории которого после истории самого Альваро в романе уделено наибольшее внимание, в значительной степени сориентирован на процесс самопознания Альваро. Он важен и интересен как демонстрация того, что стало бы с самим Альваро, если бы он не уехал из Испании. В судьбах Альваро и Антонио много разного: один предпочел добровольное изгнание, другой — действие, участие в «игре»: пусть потеряна надежда на выигрыш, это единственный доступный Антонио способ сохранения собственного достоинства. Но оба они — заключенные. Для политического ссыльного Антонио тюрьмой стала земля его предков («Ты начинал чувствовать
Само построение романа Гойтисоло, распределение его событий во времени и в пространстве вполне соответствует идее закрытого, замкнутого мира.
«Вчера ушло, а Завтра не настало». Эти слова Франсиско де Кеведо, поставленные в эпиграфе, не только говорят о состоянии духовного транса, в котором, как кажется Альваро, пребывает Испания, где «дни не проходят». Они не только созвучны мироощущению героя Гойтисоло, не видящего контуров будущего. Они — «формула» сюжетной структуры самого романа, где прошлое исчезает как самостоятельный повествовательный план, хотя в романе поднят огромный временной пласт — от испано-американской войны 1898 года до лета 1963. Но история в «Особых приметах» как бы «вырвана» из времени, полностью спроецирована в настоящее, в те три дня, на протяжении которых происходят описываемые в «Особых приметах» события, если можно назвать их событиями: Альваро лежит в галерее старого дома, перелистывая семейный альбом, приезжают друзья, крутятся модные пластинки, идут разговоры… И все же одно поистине символическое событие происходит в те августовские дни, в которые Альваро занят мучительным трудом воспоминания. Это похороны профессора Айюсо, бывшего университетского наставника Альваро и его друзей, человека, осмеливавшегося в самые страшные годы духовного террора нести своим ученикам правду. «Похороны Айюсо, — размышляет Альваро, — это ваши собственные похороны, его смерть — это конец всем вашим мечтам, вашей затянувшейся юности». Рассказу о похоронах профессора отведен второй день романного времени, и таким образом это событие оказывается средоточием всего повествования. Вокруг него концентрируется не только время романа, но и его пространство.
В какие только дали мысленно не переносится Альваро, воскрешая в памяти этапы своего изгнаннического пути: Барселона, Йесте, Париж, Амстердам, Женева, Венеция, Куба… Но и просторность романа столь же иллюзорна, как и его исторический размах. Реальное место действия «Особых примет» ограничено стенами дома в окрестностях Барселоны и стенами барселонского кладбища, где лежат жертвы гражданской войны, где покоится профессор Айюсо, где самого Альваро ждет место в семейном склепе. Причем в пространстве романа, как и в мироощущении Альваро, кладбище и мир окрест не раздельны. Тема исчезновения границ, разделяющих жизнь и смерть, проходит через весь роман Гойтисоло, возникая уже в другом эпиграфе к роману, взятом из «Сатирических очерков» Мариано Хосе де Ларры. «Барселона не была еще тогда преуспевающим и цветущим городом, где живет миллион с лишним чванливых, довольных своим положением трупов», — отзываются в мыслях Альваро слова Ларры о «кладбище в самом Мадриде». «Селение вдруг представилось ему гигантским кладбищем, где каждое окно было могилой, каждое здание — мавзолеем мечты или надежды», — такое ощущение возникает у Антонио во время поездки по Альмерии. «Да вы — живые мертвецы, и больше ничего», — выносит Альваро приговор себе и своим соотечественникам. В своем нетерпеливом ожидании перемен в стране Альваро утрачивает способность разглядеть живое, народное начало в испанской «кладбищенской» деятельности.
Две Испании постоянно противопоставляются на страницах «Особых примет»: образ Испании времен гражданской войны, Испании, героически сражающейся за свою свободу («…как выглядели люди, которые на поспешно возведенных баррикадах и в патрулях охраняли свое едва обретенное человеческое достоинство и с гордостью поднимали кверху сжатые кулаки, ты легко можешь узнать благодаря документам и пленкам…»), и лицемерно приукрашенный, фальшиво экзотический лик процветающего в мире и спокойствии государства, созданный франкистской пропагандой. Официальный миф об Испании в «Особых приметах» — постоянный объект публицистических разоблачений и сатирических снижений. Особенно удачны разоблачения официозной идеологии изнутри ее самой, когда Гойтисоло, не добавляя ни слова от себя, а лишь составляя словесные коллажи из газетных цитат, доводит до гротеска, до логического абсурда высказывания идейных вождей режима. «Мы… благодарим бога за прозорливость непобедимого вождя, чья высокая государственная мудрость обеспечила мир нашей стране… мы, наконец, стали европейцами, у нас даже официально разрешено появляться женщинам на пляжах в „бикини“… чем дальше отступает в прошлое памятная дата первого апреля, тем яснее мы осознаем ее величие и значение…» — благовестят со страниц «Особых примет» голоса «общественного мнения». Опровергая словоблудие официальной прессы, Гойтисоло-публицист, — и тут уж нет сомнения, что он лишь передоверяет Альваро, как своему alter ego, заветнейшие и выстраданнейшие мысли, — пишет о «модернизации» Испании, которая «пришла вне всякой связи с принципами справедливости и морали», о «расцвете экономики», который «грозил навсегда отбить у народа способность думать, ибо народ еще не очнулся от двадцатипятилетней летаргии, в которую его погрузил разгром республики». Наряду с размышлениями Альваро о гражданской войне, о ее жертвах, которыми в силу исторического парадокса оказались не только побежденные, но и победители, важнейшим звеном гойтисоловского исследования духовной ситуации, сложившейся в Испании, является анализ испанского экономического «чуда». Гойтисоло прекрасно осведомлен о том, какой ценой заплачено за «невиданные успехи», о которых трубит франкистская пресса. «За счет политики беспощадного военного подавления рабочего класса в городе и сохранения феодальных, диких производственных отношений в деревне», — за счет эксплуатации испанского народа, а также испанского солнца и древностей и за счет иностранного туризма, достигнуто внешнее «процветание» франкистского государства. Гойтисоло знает, что «за ослепительным каскадом цифр и нагло лезущими в глаза таблицами показателей» незримо течет «черная река человеческого горя», простирается «безбрежный океан нужды». Но более всего его волнует, что «в представлении людей, столько лет живших в гнетущей атмосфере страха и преследований, терпевших голод и лишения, ездивших из Мадрида в Хетафе по пропуску и дрожавших над своей тощей продуктовой карточкой, …экономический сдвиг к лучшему и даже просто возможность получить заграничный паспорт являлись чем-то качественно новым», что им стало казаться, будто бы они дожили до счастливых времен, что настал конец всеобщему оцепенению и могильному безмолвию. Герой «Особых примет» не обольщается разрекламированной «либерализацией» франкистского режима. Буржуазный прогресс для него не означает начала новой эры в истории страны. Он мечтает о грядущей «Испании ярости, Испании разума» — стихотворением Антонио Мачадо, в котором выражена вера в эту «иную Испанию», заканчивался роман Гойтисоло «Остров». Но родится ли эта «иная Испания» на месте модернизированного туристического рая? Что нужно делать, чтобы сгинул ненавистный Альваро «кладбищенский» мираж? В «Особых приметах» нет ответов на эти вопросы. «Иная Испания» существует на страницах романа как героическое предание времен гражданской войны, как отсвет прошлого, вспыхивающий время от времени в памяти Альваро, для которого это прошлое не было его прошлым, которое так и остается смонтированным из кадров старых кинолент и воспоминаний республиканцев-эмигрантов мифом. Социально-политическая проблематика романа, при всей конкретности и остроте постановки отдельных проблем, растворена в анализе мироощущения героя — человека, у которого осталось одно
Трагедия Альваро в том, что, отвергая «Испанию официальную, постылую страну господ и рабов, страну тупой черни, ничего не желающей видеть и знать, кроме боя быков и церковных процессий на страстной неделе», предпочтя ей «Испанию-изгнанницу», он утрачивает драгоценное чувство единства с миром, а вместе с ним и ощущение своего «я», своей неповторимой личности. Освобождение от франкистского режима куплено им ценой освобождения от своих «особых примет».
«В безвестной больнице огромного безвестного города, в долгие бессонные ночи, среди тишины, когда кашель и стоны больных и умирающих становились для тебя точками над „i“, ты вернулся к жизни, вернулся свободным от прошлого и будущего, чужой и незнакомый самому себе, податливый, как глина для лепки; у тебя больше не было ни родины, ни дома, ни друзей, было одно только неопределенное настоящее — ты родился на свет тридцатидвухлетним, теперь ты был просто Альваро Мендиола без каких бы то ни было „особых примет“». Таков финал скитальческой жизни Альваро.
Но, видимо, герою Гойтисоло недостаточно быть просто Альваро Мендиолой, раз он мысленно отправляется в странствие по прошлому в надежде «восстановить без ущерба утраченное единство». Основательна ли эта надежда?
Отыскивая свои «особые приметы», Альваро Мендиола делает опять-таки не что иное, как расставляет одну за другой вехи своего отпадения от ненавистного ему лицемерного, бездуховного окружения — и неумолимо — и от своего народа. «Твоя жизнь не могла быть не чем иным… как долгим и трудным путем отречения и отдаления от своих», — размышляет Альваро, — «от семьи, от своего класса, от своего круга, от земли». Все можно принять и оправдать в этом отречении, кроме последнего слова. И тщетно ищет он среди «своих» сотоварища по судьбе, по одиночеству — полубезумную тетку Гертруду, эксцентричного дядю Нестора, своего отца… Он не находит общего языка ни с испанской политической эмиграцией, ни с французскими либералами, ни с «Хуанами», покидающими родину в поисках работы, ни с Долорес, которую в ее жажде материнства он тоже не может понять. Он оказывается исключенным из «священного круга»: эпизод, в котором повествуется о присутствии Альваро на негритянском богослужении, не просто «снимок» красочного обряда. Этот эпизод — символ, столь же значительный, как похороны профессора Айюсо. Только хоронят здесь «живого» мертвеца — сам Альваро хоронит здесь свои надежды войти «в круг», стать частицей человеческого целого, познать счастье человеческой солидарности. И не случайно, покидая празднество, оказывается он на кладбище (что из того, что это автомобильное кладбище?): от его склона, на котором лежит Альваро, также исходит кладбищенский «запах смерти и разрушения». «Им овладевал сон, и с каждой минутой он все явственнее чувствовал, как тело его прорастает корнями, а корни все глубже уходят в землю, и сам он сливается, нет, уже слился с землей. Он напряг все силы и в последний раз открыл глаза. Где-то вдали пел женский голос… Осень пришла раньше времени, а жизнь вокруг него продолжалась».
Последовательное и бескомпромиссное отрицание мира мертвых роковым для Альваро образом вовлекает его самого в этот мир. И не случайно именно на Кубе прозревает Альваро во всей полноте случившееся с ним трагическое превращение. И вина ли Альваро в том, что он родился в Испании за пять лет до начала гражданской войны? Что в войне победили фалангисты? Что его юность и молодость прошли в атмосфере лжи и насилия? Что эмиграция подстерегла его, как всякого неугодного режиму?.. На Кубе герой Гойтисоло оказывается среди живых, среди народа, которого веками порабощали его предки, среди народа, который восстал против диктатуры и на глазах Альваро сам творит свою судьбу. Страницы «Особых примет», посвященные рассказу о пребывании Альваро на Кубе, — не рассказ о кубинской революции, а описание ощущения интеллигента, для которого эта революция остается чужой революцией, который тщетно ждал и не дождался своей революции, революции у себя на родине.
В композиции «Особых примет» эпизод, рассказывающий о присутствии Альваро на негритянском обряде посвящения, непосредственно предваряет заключительную часть романа. Для Гойтисоло было важно замкнуть круг повествования словами о продолжающейся — но уже без участия Альваро Мендиолы — жизни, хотя по логике фабульного развития Альваро «воскресает» в парижской больнице как «…просто Альваро Мендиола без каких бы то ни было особых примет», уже после возвращения с Кубы. «Воскресает» для того только, чтобы осознать, что его место — в мире мертвых, чтобы очутиться на барселонском кладбище, лицом к лицу с ненавистной ему действительностью, с которой его не связывает уже ничего… Ничего, кроме языка. Остается «прекрасный язык, ныне оскверненный софизмами, околичностями, мнимыми истинами, ложью» — последняя «особая примета» Альваро. И здесь герой Гойтисоло находится в крайне сложном положении. Язык — это основное звено, связующее человека с его народом, но язык — это и материал, из которого сооружаются пропагандистские лозунги, статьи, мифы. Как обойдется Альваро с этой долей наследия своих предков? Будет хранить его в себе, для общения со своим «ты», считая, что «лучше жить в чужой стране среди людей, говорящих на чужом для тебя языке, чем среди земляков, которые каждодневно проституируют твой родной язык»? Или в духе новейших «революционных» теорий сочтет, что революцию лучше всего начать с разрушения языка, благо для интеллектуала это наиболее доступный образ действия? Или же вспомнит о том, что в испанской культуре издавна существует иная традиция языкового существования? Веривший в грядущую «Испанию разума» Антонио Мачадо в начале 30-х годов в связи с размышлениями над «Дон-Кихотом» писал об этой традиции: «Почти наверняка Дон-Кихот и Санчо даже для самих себя не делают ничего важнее того, что разговаривают друг с другом… Здесь перед нами диалог между двумя монадами… созидающими и утверждающими свое „я“ и вместе с тем стремящимися к недоступному „я“ другого». И об этом же в другом месте: «Против solus ipse [3] чахлой софистики человеческого рассудка сражается по следам Платона и Христа… сервантесовский юмор, весь духовный климат его веселой книги, который все еще является и нашим духовным климатом».
3
Солипсизм (лат.)
Одно из страшнейших преступлений установившегося в стране в результате победы франкистов режима состояло в последовательном уничтожении этого «духовного климата». Поколение Альваро Мендиолы, поколение Хуана Гойтисоло выросло в атмосфере выспренних, фальшивых словес, «в мире двусмысленном… где слова теряли свое первоначальное значение и приобретали смысл ускользающий и переменчивый…» Не отсюда ли идет и их недоверие к слову как к форме духовного общения, к слову не монологическому, а диалогическому? Но кто, как не те, кто сумел противостоять лживому словесному миражу, «грязному и печальному обману», могут и должны возродить на земле Испании живительный дух возвышенной и остроумной беседы, которую ведут на страницах «Дон-Кихота» его герои?
ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ
Посвящается, как всегда, Монике.
Вчера ушло, а Завтра не настало.
Давайте начистоту, сказал я себе: где же кладбище? Вне или внутри?.. Кладбище в самом Мадриде. Сам Мадрид — кладбище.