Осознание
Шрифт:
Снова раздался скрип снега, и я невольно замерла скрытая от вышедшего на крышу человека будкой. Уже даже не пугаясь, а больше злясь, я достала пистолет из кармана куртки, сняла с предохранителя и готовая в любой момент стрелять стала ждать. Какие-то странные топтания. Какие-то еле слышные слова. Я поднялась и, переступая неслышно, прижалась к стенке будки. Выглянула за угол и увидела, что парень лежит в метрах десяти от меня на снегу и смотрит вниз за край крыши. Мне даже не надо было видеть лица этого человечка. Я прекрасно его узнала. Уж его-то я знала.
И
Спрятав пистолет в карман куртки, я в несколько прыжков уже была на крыше перехода и заходила парню на спину. Он услышал меня. Он даже начал поворачиваться. Но я, чуть ли не заваливаясь за край сама, двумя руками толкнула его и, разрывая небо своим криком он полетел вниз. Я видела, как у моих ног ускользает в бездну трос, и бросилась к его концу, привязанному на арматуру старой антенны. Пока трос не натянулся я должна была успеть отвязать его.
Но я не успела, конечно, и вместо развязывания просто перепилила натянувшийся трос маленьким универсальным ножиком. Быстро подбежала к краю, посмотрела на распластавшегося внизу человека и довольная отступила от края… Так и надо. Так правильно. Таких как он надо убивать.
Даже на третий день, приходя на отдельную могилу Хадиса, я не верила, что его больше нет. Артем, как мне сказал, не смог убедить Василия не расстреливать шрама. Я и сама понимала, что Василий, человек четких принятых своих правил, не отступится от них. Но мне было жутко жалко Хадиса и обидно за себя саму. Дуру, поверившую, что в этой уродливой войне, противники хоть как-то могут пожалеть друг друга.
Отдельная могила это все что мог сделать Артем для моих чувств. Не из уважения к расстрелянному, а именно для меня. Он даже иногда сопровождал меня к ней, когда на опушке леса я собирала последние осенние редкие цветки и носила их к Хадису. В лагере мое проявление чувств к шраму никто не осуждал. И кажется наоборот, относились с пониманием. Кажется, это Артем, чтобы объяснить, что-то им рассказал про него или про меня. Солдаты так и относились к моим приходам к расстрельным ямам… Не как проявление чего-то непотребного, а просто как посещение могилы друга. А то, что в гражданской войне друг, или тем паче родственник, может оказаться по другую сторону фронта, никого особо не удивляло. Привыкли уже…
Я помню, как целый день проревела в комнатке Артема узнав, что Хадиса убили. Я даже таких гадостей наговорила Артему, что он должен был и меня расстрелять заодно. Но он просто крепко обнял меня, успокаивая, потом вызвал доктора, в плечо, которого я и проревела остаток дня. Доктор пытался мне что-то объяснить. Но разве я была способна слушать объяснения. Я даже себя-то не понимала. Кем мне был этот Хадис? Надоедливым приставалой, не больше. Но он остался со мной в городе, хотя брось он меня там и вернись со всеми, и остался бы жив. Воистину, ни одно доброе дело не останется безнаказанным, как говорил и часто Артем.
Поздним вечером я пошла с доктором на могилу Хадиса и только там смогла успокоиться окончательно. Стояла на коленях, просила за что-то прощения у него. В общем, вела себя странно и пугающе. Но слезы больше не текли. Только какая-то странная тоска поселилась в середине груди. И сосала у меня там и мои силы и, казалось, мою жизнь.
То, что рядом в яме чуть присыпанные лежали тела других шрамов расстрелянных в то же утро, меня не трогало. Дико как-то это все было для меня и непонятно. А вот доктор казалось, все в моих чувствах понимал, только вот объяснить не желал.
Но горе было не только у меня. Весь лагерь был в трауре. Сергей не вернулся из своей авантюры ни вечером, ни на следующее утро. И даже через три дня, по лагерю бродили только непроверенные слухи.
Я подслушала у полевой кухни, где молодые глядящие получали свои порции, как один говорил другому:
– … Резонирования не было. Серебряный и другие в город пробрались, с жителями поговорили, сами посмотрели. Даже боя в городе не было. Просто исчез капитан и все. На подходах видать всех запалили.
– Не могли всех запалить… - отвечал другой.
– Я сам с капитаном сколько раз ходил. Минимальное деление на три группы. Кто-то да вырвался бы.
– Но вот видишь… Какие сутки, ни слуху ни духу.
– Прекратить базары.
– Зло сказал старшина уже сполоснувший тарелку под тонкой струйкой из подвешенного на дереве умывальника и протиравшего ее охапкой листьев.
– Они могут в городе самом сидеть и выжидать.
Я сама, не понимая, отчего-то тоже волновалась за Сергея. Он мне казался строгим, неприступным и даже, больше того, злым человеком. Но все-таки это он меня тогда нашел и накормил. Помог…
К вечеру третьих суток под жилищем Артема, где я так и обитала, собрался весь отряд кроме оставшихся на постах и «гулявших» в дальних рейдах. Василий вышел перед построенными, надел кепи, немного подождал и объявил:
– Сегодня вернулась разведка из города. Группа, посланная на уничтожение Отморози, была обнаружена и… в общем, сами понимаете. Большинство погибло смертью героев. Кто-то, пока мы не знаем кто, раненными попал в плен. Никто добровольно не сдался. Все дрались до последнего… Засада была организована на подходах к городу. После тщательной проверки удалось установить, что это даже не на них засада была. Просто пост отлова мародеров. Отойти Капитан уже не сумел. Стечение обстоятельств. В это время к городу подходила большая колонна шрамов. Наши ребята были окружены и заняли оборону. Шрамы, словно трусы, не вступили в честный бой. Они использовали гранатометы и минометы. Спасая своих, капитан повел бойцов в прорыв вперед. Но добраться до города они так и не смогли. Учитывая обстоятельства… Понимая что живыми их уже не выпустят… Отряд! Слушай мой приказ! Оружие на пле-чо!
– После довольно громкой команды, его голос стих, и я еле расслышала: - Слава героям… Слава им. Пусть земля им будет пухом. Огонь!
Лес казалось, откликнувшись, затрещал повсюду от мощного и единого залпа. Я невольно прижала ладошки к ушам и не могла оторвать взгляда от ссутулившегося и, казалось, постаревшего Василия. Артем что стоял со всеми в строю тоже выглядел плохо. Я заметила, что он крепится, делает жестким лицо, но еле сдерживается, чтобы не выматерится или не сделать еще что-нибудь. Это злость. Это ненависть, то, что я видела в его глазах.
После построения Артем и доктор поднялись ко мне с кружками подогретого внизу чая и врач, угощая меня, сказал: